— Не дозвонившись до вас, я позвонил вашей подруге, и она мне все рассказала. В газетах пока ничего нет. Думаю, в начале следующей недели появятся сообщения в региональной и центральной прессе. Но настоящая буря поднимется, когда начнется процесс. Бывший прокурор на скамье подсудимых! Вы станете знаменитостью. А потом поменяетесь ролями с вашими обличителями — из обвиняемого превратитесь в обвинителя. Начнете допытываться о точном месте совершения теракта, о его последствиях и в конце концов взорвете эту бомбу — террористический акт был совершен в Лампертхаймском лесу, целью его был склад с боевыми отравляющими веществами, и власти пытались скрыть его от общественности, потому что скрывается и сам факт присутствия этих боевых отравляющих веществ на территории страны! Какая роль! Я вам даже завидую. — Он весь сиял, гордый своим сценарием и моей ролью в нем. — А потом у нас еще есть в запасе touch of romancex.[70]Не знаю, насколько он заинтересует судью, но читатель будет в восторге. Тикающие бомбы, бьющиеся сердца, старик и девушка — вот это и есть материал, из которого делаются убойные репортажи. Старик и девушка… — произнес он медленно, словно пробуя на вкус это звукосочетание. — Чем не название? Если не для всей истории, то хотя бы для одного выпуска.

— Вы сдираете с меня шкуру, заливаете меня маринадом, жарите, парите и делите на порции… Я еще жив, Пешкалек! И сезон охоты на меня, старого оленя, еще не открыт.

Он покраснел, подергал ус, хлопнул себя ладонью по лысине и рассмеялся:

— Ох уж эти журналисты! Эти стервятники, эти гиены! Я, наверное, в ваших глазах — живое подтверждение справедливости всех предрассудков, связанных с репортерами? Мне иногда самому бывает страшно, когда я ловлю себя на том, что не могу ничего слышать и видеть без того, чтобы сразу же проверить это на предмет пригодности для репортажа. Действительность только тогда становится действительной, когда она у тебя на пленке. — Он хлопнул себя по ляжке, где у него обычно болтается фотоаппарат. — Вернее, когда репортаж уже напечатан или вышел в эфир. Я уже вам говорил. Кому интересно то, о чем не пишут в газетах и не говорят по телевидению? А то, что неинтересно, не имеет значения — действительно лишь то, что имеет значение. Как видите, все очень просто.

Я не стал оспаривать его по-журналистски непритязательный взгляд на действительность. Я не обиделся на него и за то, что в моей истории он видел лишь «убойный репортаж». Он попросил меня с пониманием отнестись к его déformation professionelle[71]проявил заботу о моем самочувствии и опять стал похож на добродушного морского льва. Нет, я не сердился и не обижался на него. Но за одолжением, о котором я хотел его попросить, я все-таки обратился к Бригите, взяв с нее слово ничего ему об этом не говорить.

Первая ночь в тюрьме далась мне нелегко, вторая была еще хуже, а ко всему прочему прибавился еще и страх, что теперь это так и пойдет — каждая следующая ночь хуже предыдущей.

Во сне я верстал первую полосу газеты. Каждый раз, более или менее рационально разместив все тексты и иллюстрации, я обнаруживал еще что-нибудь, чего сначала не заметил. Каждый раз я осознавал невыполнимость задачи — страница была готова, и для дополнительного материала места уже не оставалось. Но я снова и снова пытался решить эту проблему, передвигал все с места на место, в какой-то момент опять думал, что сумел-таки втиснуть всё, и опять оказывалось, что я не заметил какого-то текста или какой-то фотографии. Я нервничал, но в то же время был исполнен отчаянной решимости добиться своего. Потом мне вдруг пришло в голову, что я ведь даже не просмотрел как следует материал, и принялся наверстывать упущенное.

Все статьи имели один и тот же идиотский заголовок: «Сами с усами», а на всех снимках красовался я с одной и той же дурацкой ухмылкой и с одинаково вытаращенными глазами. Но даже после этого я никак не мог проснуться. Я упорно продолжал тасовать тексты и иллюстрации и раз за разом терпел неудачу, пока меня не разбудило солнце.

— Воскресный допрос, мы решили предоставить вам еще одну возможность высказаться, прежде чем вы предстанете перед судьей. — Франц снова был во всеоружии своей приветливой улыбки, рядом с ним понуро сидел Нэгельсбах; Блекмайер выглядел раздосадованным, а Равитц стал еще толще и поддерживал свое брюхо сцепленными руками. — Ваш арест был по недоразумению оформлен не в пятницу, а в субботу. В результате рассмотрение вашего дела судьей, которое могло состояться еще вчера, состоится лишь сегодня. Мы были бы рады, если бы вы согласились считать себя задержанным в субботу.

Нэгельсбах меня неправильно оприходовал? Может, у него именно поэтому такой несчастный вид? Я не хотел доставлять ему неприятности, а встречусь я с судьей на день раньше или позже, для меня особого значения не имело. Но как мне относиться к этой странной прокурорской философии: «как если бы…»?

— Значит, я предстаю перед судьей так, как если бы меня арестовали вчера. Меня обвиняют в укрывательстве преступника, как если бы наказание грозило фрау Зальгер за преступление, совершенное в Кэфертале. Теракт в Фирнхайме рассматривается, как если бы он был совершен в Кэфертале. Не слишком ли много «как если бы»?

Равитц расцепил руки на животе и повернулся к Францу:

— Бесполезно. Пусть говорит судье что хочет. Если судья его выпустит, мы его засадим опять. А эту дурь — этот бред про Фирнхайм-Кэферталь — мы еще успеем выбить у него из головы до суда, можете не сомневаться.

— Вы ведь кого-то там арестовали и намерены предать суду. Вы что же, хотите осудить его за преступление, которого он не совершал? Вы хотите…

— «Преступление», «преступление»! — раздраженно перебил меня Франц. — Что за странное у вас представление о преступлении? Преступление возникает только через обвинение. Только обвинение выделяет из необозримого потока событий, действий и результатов некоторые факты и сводит их в одно целое, которое мы и называем преступлением. Здесь кто-то выстрелил, там кто-то упал замертво; в то же самое время щебечут птицы, ездят машины, пекарь печет булочки, а вы прикуриваете сигарету. Только обвинение знает, что относится к делу, а что нет, только оно делает из выстрела и трупа — убийство, оставив все прочее за кадром.

— Вы говорите: здесь кто-то выстрелил, а там кто-то упал замертво, — теракт был совершен как раз не в Кэфертале, а в Фирнхайме. Кэферталь — это не «здесь» и не «там».

— Вот как? — с насмешкой произнес Равитц. — Кэферталь — не «здесь», не «там»? Где же он тогда?

— Место и то, что происходит в этом месте, — не одно и то же, — включился Блекмайер. — Наказывается не место, а то, что происходит в этом месте… — Он неуверенно оглядел слушателей и прибавил, не дождавшись реакции: —… так сказать…

— Место не здесь и не там, и оно не наказывается… Сколько мне еще прикажете слушать этот бред? Сегодня воскресенье, я хочу домой.