— Ужасное известие, — сказал он, положив трубку. — Человек, которого я знаю, стал жертвой преступления… В вашей профессии это, наверное, привычное дело. А в моем мире это воспринимается как страшная угроза.

Известие о смерти Вендта действительно потрясло его. Поэтому я не стал протягивать ему руку братской помощи, указывая на то, что потрясение предпочтительнее подавленности.

— Когда вы общались с Рольфом Вендтом?

— А когда в Гейдельберге был СКП, Социалистический коллектив пациентов?.. После того как он развалился, Рольф стал искать новые пути, новое направление, познакомился с нами и был для нас какое-то время своего рода младшим братом. Ему тогда было лет семнадцать или восемнадцать.

— Вы говорите: для нас. Вы имеете в виду себя и Хельмута Лемке?

— Себя, Хельмута и Рихарда — нас было трое друзей. — Он задумался. — Понимаете, как ни потрясла меня смерть Рольфа, но, вспоминая прошлое, я вижу, что мертвый Рольф для меня не более мертв, чем те двое, которые еще, наверное, живы, но о которых я уже много лет ничего не слышал. А ведь мы тогда жили так, как никогда больше не жили, — всеми мыслями, всеми чувствами в настоящем. Несмотря на мечту о мировой революцию. А может, благодаря ей? Когда становишься старше, часть души тянется к прошлому, а голова занята будущим. И в то, что дружба — это навек, тоже уже больше не веришь.

Не знаю, во что человек вообще может верить, если он год за годом препарирует главные вопросы бытия для обсуждения на семинарах.

Он встал.

— Давайте выйдем на воздух. В последние дни я почти не выходил из помещения.

Мы сели на скамейке перед домом. Он откинулся на спинку и подставил лицо солнцу. Я спросил, какие отношения были тогда у Вендта с Лемке — обыкновенные или какие-нибудь особенные, и узнал, что с Лемке у всех были особенные отношения.

— Его боготворили, с ним конфликтовали или и то и другое вместе. Просто общаться с ним на равных ни у кого не получалось. И, говоря о нас как о старших братьях Рольфа, я был не совсем прав. Хельмут — вот на кого он смотрел снизу вверх в первую очередь.

— Боготворили, конфликтовали, не могли общаться с ним на равных — и все-таки в воспоминаниях это для вас золотая пора?..

Он выпрямился и посмотрел на меня. Его лоб был слишком гладким для пятидесяти лет, зато глаза выражали старческую усталость. Такой взгляд бывает у тех, кто в силу своей профессии должен любить людей, но не чувствует к ним уже ничего, кроме раздражения. В качестве священника, терапевта или кем он тут еще подвизался, ему приходилось давать советов, утешений и прощений больше, чем у него имелось в запасе.

— «Золотая пора»? Я этого не говорил и никогда не скажу. В моем кабинете висит фотография тех лет, на которой я все читаю, как в книге: счастье, если это было счастьем, проблемы и конфликты, укорененность в настоящем. Я потом могу вам ее показать, если хотите.

— А как долго существовал ваш «квартет»?

— Пока карьера Хельмута в КБВ не пошла резко в гору. Ему вдруг стало некогда заниматься настольным футболом и итало-вестернами, и даже политика интересовала его только в связи с КБВ. Странно: никто из нас не пошел с ним в КБВ, хотя он был настолько сильным лидером, что без него мы все сразу же разошлись кто куда. Может, он и не хотел, чтобы мы были рядом. Он нас не агитировал. Он просто вдруг как-то незаметно ушел.

— Мгновенно забыв даже про Рольфа?

— Да. Кажется, они разругались в пух и прах. Из нас троих только Рихард продолжал поддерживать отношения с Хельмутом, да и Хельмут только с ним поддерживал какие-то контакты. Сколько это продолжалось, я уже не помню. В последний раз я видел Рихарда на вокзале в Гейдельберге, когда уже закончил учебу и ехал в Пфорцхайм, в викариат. Он работал уже не по профессии, лаборантом, как раньше, а у какого-то адвоката. По бракоразводным процессам, сказал он, а я подумал: может, это адвокат совсем по другим делам — один из тех, что заодно с террористами? Рихард всегда огорчался, что мы только смотрим итало-вестерны, а в жизни с нами ничего подобного не происходит. С одной стороны, крупные землевладельцы, коррумпированные генералы и алчные священники, с другой — бедные мексиканские крестьяне в белых пижамах и революционеры с патронными лентами крест-накрест, а в качестве антуража — спелые манго, вино и марьячи.[72]Все это он с удовольствием перенес бы сюда.

Перерыв на обед кончился. Участники различных семинаров прогуливались по парку. Когда нас заметили и к нам направилась целая группа, он поднялся.

— Они, наверное, приняли вас за следующего докладчика. Или им что-то нужно от меня. Сейчас мы продолжим работу. Идемте, я покажу вам фотографию.

Она висела в его кабинете. Я ожидал увидеть обычный снимок, размером с почтовую открытку, а это был настоящий плакат, под стеклом и в черной рамке. На черно-белом снимке был запечатлен пикник: луг, белая скатерть с фруктами, хлебом и вином, рядом на траве друг против друга — Лемке и Вендт, за ними, уже с бородой, будущий ректор Академии, который, наклонившись к земле, рвет цветы; еще в нескольких шагах «боргвард» с откинутым верхом и буквами RIP вместо номера. Лемке что-то говорит Вендту, возбужденно жестикулируя, тот, видно, слушал его, подперев голову рукой, а локоть поставив на колено, но в момент съемки поднял голову и смотрит на собеседника. Будущий ректор, собирающий цветы, тоже повернул голову и смотрит вверх, на Лемке. Приехав на пикник, они, по-видимому, установили маленький красный флажок на тонкой блестящей палочке. Теперь этот флажок вместе с древком был в лапах улетающей сороки, которая тоже попала в кадр.

— Это же… нет, это же не моментальный снимок?.. Или…

— Вы имеете в виду аллюзию на Мане?[73]Нет, мы не позировали. И сороку мы тоже не заказывали. Кстати, она до этого уже успела украсть у нас серебряную ложку, и Рихард специально расшатал флажок, чтобы она могла его утащить. Он в тот день кружил вокруг, как коршун, со своим фотоаппаратом и щелкал нас и с близкого, и с дальнего расстояния, и с телеобъективом, и без и сделал кучу снимков. Этот был как раз последний. Вам нравится?

Мне снимок понравился. Но мне почему-то стало грустно. У Лемке, в темном пиджаке, в белой рубахе и с узким темным галстуком, был какой-то по-старомодному мальчишеский вид; в то же время он выглядел энергичным и уверенным в себе. На лице Вендта уже обозначилось знакомое мне выражение непосильности взваленной на него ноши. Детское, робкое лицо, которое, в сущности, должно было, но почему-то не решалось обрадоваться при виде вороватой птицы.

— А почему этот прекрасный «боргвард» должен был непременно упокоиться с миром?

Он не понял меня.

— RIP — requiescat in расе.[74]Это же, наверное, относилось к машине? Или, может быть, тут имелся в виду капитализм или…