– А брат его Гарик?

– У этого семь пятниц на неделе. Но так вообще ничего, хотя капризный.

– Как Феликс относится к сыну?

– Как? Как отец, как же еще. Любит его. Ему уже сорок пять – в этом возрасте мужики к детям относятся по-умному.

– По-умному?

– По-взрослому. Как отцы.

– Феликс вспоминал вашу мать?

– Они с тетей говорили. Я сама маму плохо помню. Мне было десять лет, когда ее убили.

– Кто, по-вашему, мог убить няню и пытался задушить мальчика?

– Зверюга лишь на такое способна.

– Есть ли у вас самой какие-то подозрения?

– Нет. Но знаете – мы жили здесь тихо-мирно. И вот нате, явились эти из клуба – и сразу все кувырком. Там ищите зверя, среди них. – Горничная облизнула губы. – Этот актер Фонарев, он мне никогда не нравился. И в кино тоже – противный мозгляк. А уж этот второй из Питера просто злобой пышет.

– Производит впечатление туповатой, – заметил Мещерский, возвращаясь в палатку со своего поста, когда горничная ушла. – Абсолютно закрыта.

– Да уж, не стала про убийство матери распространяться и на Феликса бочек не катит, – сказал Гущин. – Если это она отомстила ему, попытавшись убить его сына за мать, то сейчас это как раз самая правильная для нее линия поведения. Намекнула – ищите среди чужих, а не среди ближнего круга.

– Она держится настороженно, – поделилась своим впечатлением Катя. – И заметили – об Аяксе не сказала ни одного теплого слова. Отделалась отговоркой, что не умеет обращаться с маленькими детьми.

Если бы Катя в этот вечер, в эти краткие мгновения, когда на подъездной аллее показалась машина уголовного розыска – та самая, что увезла маленького Аякса в больницу, – могла воспарить как некий дух и невидимкой проникнуть в дом-дворец, заглянуть в разные его уголки и увидеть всю картину в целом, одновременно, то увиденное представилось бы ей разрозненной мозаикой, которая никак не складывается воедино.

Заглядывая в разные комнаты и залы, словно дух-невидимка, Катя увидела бы его обитателей, оказавшихся на время пленниками дома-дворца.

Сергей Мещерский, вернувшийся после полицейской палатки в библиотеку, стоял у окна и смотрел на подъездную аллею, где тормозила машина розыска, плавно описав круг возле яркой клумбы.

Домоправительница Капитолина была в галерее. В руках она держала бархотку и спрей для полировки дубовых витрин, но не занималась работой. Она рассматривала полотна. Остановила взор на картине Левитана – одной из тех, что так и не достались ей в наследство от дяди. А потом медленно повернулась всем корпусом к «Пейзажу с чудовищем». Взгляд ее переползал, как муха, с полотна на полотно. Вот она сделал шаг, приблизившись почти вплотную, стремясь разглядеть самые мелкие детали, самые нечеткие мазки. Она видела картины фон Клевера много раз за то время, что провела в доме своего родича Феликса.

Актер Иван Фонарев в своей спальне на ковре делал стойку на руках. Вот он опустился, уперся теменем в пол и отпустил руки, делая стойку на голове по системе йоги. Йогой он никогда не увлекался, а стойке на голове обучился еще в юности, во время учебы в театральном училище, где преподавали акробатику. Мир перевернутый, поставленный с ног на голову, принял его в свое лоно, награждая, словно призом, абсурдом реальности. Чувствуя, как напрягаются жилы на шее и позвоночный столб, ощущая, как кровь приливает к голове, Фонарев испытывал то же самое чувство, что утром на террасе.

Крылья… они вырастали, крепли… Это они удерживали его в перевернутом с ног на голову абсурдном мире.

Гарик Тролль – бледный, как привидение, сидел в кожаном кресле в маленькой комнате рядом с апартаментами брата. В комнате было душно, как в сауне – жарко пылал камин. Но Гарик все никак не мог согреться, словно темная вода Истринского водохранилища выстудила в нем все до самого нутра. Перед камином стояла Юлия Смола. Она то прохаживалась по комнате, то застывала на месте. Ей было больно сидеть. Несколько раз она пыталась заговорить с Гариком, сказать ему о… Нет, каждый раз она не решалась. Она думала о жертве и ее последствиях и терялась в смыслах происходящего, путалась в мыслях, ощущая в душе лишь страх, один только страх.

А в бассейне дома-дворца, куда не заглядывала полиция, плавала наяда: Евдокия-Дуся Жавелева в образе и подобии ее. Ее шелковая хламида в виде лепестков розы была небрежно брошена на колени Артемия Клинопопова, сидевшего в плетеном кресле у самого бортика. Он сидел на краешке кресла, подавшись вперед, широко расставив ноги, и держал в руках бутылку шампанского, наливая его в бокал.

Евдокия-Дуся плескалась в воде, баламутила ее своими мускулистыми ногами. Из одежды на ней были лишь крохотные белые кружевные стринги и такое же бра – не купальник, а нижнее белье. Артемий Клинопопов смотрел на нее и чувствовал, как дрожат его руки. Струя шампанского из горлышка бутылки лилась мимо бокала. Наяда подплыла к нему вплотную, одной рукой она ухватилась за скользкий бортик, а затем цепко и одновременно нежно за ногу Клинопопова чуть пониже колена. Он смотрел на нее в упор. Ее лицо с сияющими зелеными глазами, покрытое капельками воды, маячило внизу, между его раздвинутых коленей. Он протянул ей бокал с шампанским. Он не мог вымолвить ни слова, лишь ощущал, как багровеет его лысина и пылают щеки. Но наяда Дуся-Евдокия не взяла бокал, она высунулась из воды и протянула ему губы как для поцелуя. И он поднес к ее розовым губам бокал с шампанским и начал поить ее с рук, чувствуя, что сердце ухает куда-то вниз, в утробу-мамону, чуть ли не туда, где вздувается в паху похотливый бугорок.

Наяда попила, как птичка, и тихонько рассмеялась, а потом бултыхнула в воде своими грешными длинными сексапильными ногами, обдавая Артемия Клинопопова фонтаном брызг.

В этот момент машина розыска остановилась, из нее вышли Феликс Санин и двое оперативников – его призраки, его стража. Небритые, в помятой одежде, они шли, словно трое товарищей-сообщников. Феликс нес в руке темный пиджак. Его светлые крашеные волосы развевались на ветру.

Присутствуя при этой сцене и одновременно словно отсутствуя, глядя на происходящее со стороны, Катя заметила, как Феликс протянул пиджак вышедшему его встречать полковнику Гущину.

– Ну что?

– Без изменений. В коме.

Это все, что эти двое в этот миг сказали друг другу.

Феликс, сутулясь, пошел к дому. Гущин остался, теребя в руках пиджак.

Катя знала, что у него к Феликсу десятки вопросов. После мытищинской эпопеи, после бесплодного разговора с горничной Валентиной, чью мать так загадочно убили.

Однако она и не подозревала, что все изменится почти моментально. И все известные доселе факты встанут с ног на голову, как мир абсурда, которым в эту самую минуту наслаждался актер Иван Фонарев.

Достаточно лишь одного телефонного звонка и…