А теперь представьте себе этот же путь с изрядно истерзанной болезнями тещей и черным королевским пуделем по кличке Люська. И если маме для приобретения билета достаточно предъявить пенсионное удостоверение, то для Люськи нужна справка из ветеринарки, куда я в срочном порядке и отправляюсь, ибо прекрасно помню, как еще четыре страницы назад клятвенно обещал вам доложить об отлаженной системе сбора податей в доходную часть бюджета через Государственный ветеринарный надзор.

И вот приезжаю я в ветеринарку, где уже не раз за вполне умеренную плату получал такие справки, написанные кое-как, на коленке, от руки, на разлинованных в клеточку листках школьной тетрадки с блеклыми печатями и неразборчивыми подписями. Но в этот раз, даже с учетом индекса инфляции, девальвации курса рубля к твердым иностранным валютам и достаточно благоприятно складывающейся ситуации на международном нефтяном рынке, стоимость справки оказалась втрое дороже, чем прежде. Столь нежданно-негаданно зафиксированный мною феномен современной рыночной экономики, как выпавший среди лета снег, срочно нуждался в серьезных пояснениях. И я их тут же получил вместе с протянутым мне образцом новой справки. Если бы с меня запросили пусть бы даже в пять раз большую сумму, я бы и этих денег не пожалел ради того, чтобы иметь у себя такую справку. Даже не справку, а целую эпическую оду государственно-бюрократической профанации ветеринарного надзора за перевозкой животных.

На листе финской бумаги, напоминающем форматом, плотностью и торжественностью почетную грамоту «Ударник коммунистического труда», с мягким, похожим на изредка наблюдаемую зимним московским утром небесную синеву голубым фоном, который выгодно оттенял много-узорчатую фиолетовую рамку по краям листа, с водяными знаками, голографическим штемпелем Государственной ветеринарной службы, не уступающим по качеству, например, германской отметке на наших заграничных паспортах, с индивидуальным 8-значным номером, под шапкой Государственного ветеринарного надзора Российской Федерации, с разборчивой фамилией и подписью ветеринарного врача и печатью ветеринарной лечебницы утверждалось, что освидетельствованная (!) собака — большой черный пудель по кличке Люсия — содержалась в карантине аж целых 24 дня, и в этот период — ни боже мой! — не имела ни малейшего контакта с другими животными; ежедневно (!) — видимо, чаще не имело смысла — подвергалась клиническому осмотру и измерению температуры тела; в период карантина Люськин биологический материал неоднократно исследовался в диагностической лаборатории на предмет обнаружения инфекционных и инвазионных заболеваний, и все анализы, включая на лептоспироз и трихомонадный вагинит, не выявили — к счастью — положительной картины, а посему собака по кличке Люсия в количестве одной головы, имеющая на день выдачи Свидетельства температуру тела ровно 38,4 °C, допускается к перевозке железнодорожным транспортом, следующим по маршруту Москва — Весьегонск — Москва.

От моего пристального взгляда не могло укрыться заостренное внимание ветдиагностов к лептоспирозу и трихомонадному вагиниту. Разумеется, как пытливый аналитик, я обязан был поинтересоваться столь настораживающей преференцией. Поэтому, стараясь не выдать своего волнения, я вежливо заметил ветеринару, что…

— Всё это — сплошной бред душевнобольной инфузории!.. — внезапно раздался у меня за спиной чей-то едкий голос. Что-то мне подсказывало, что я уже много раз его где-то слышал. — Всё, что ты здесь нагородил про чиновников и борьбу с ними, можешь растереть и забыть, — резюмировал голос.

Узнавание проходило крайне болезненно. Сами войдите в мое положение. Вы так связно вроде бы всё излагаете, и вдруг появляется некто и ничтоже сумняшеся заявляет, что вы абсолютно ничего не смыслите в рассматриваемом предмете обсуждения. Ну, согласитесь, — ведь крайне обидно! Да и потом, приятно вам будет, если кто-то непрошенным гостем вломится к вам в душу, напоминая своим присутствием о совершенных вами прегрешениях и пробуждая муки почти успокоившейся совести, которую и без того не просто было удерживать в узде, отчего приходилось осаживать ее целыми стаканами?

— А тебя-то каким ветром занесло в вендиспансер?… Фу ты, черт! Совсем зарапортовался с этим трихомонадным вагинитом… Ты-то как очутился в ветлечебнице? — с удивлением спросил я. — Хотя нет, что я говорю! Ветлечебница была гораздо раньше. Где это мы сейчас с тобой? А, черт, кругом одно море, не разберешь. Ну, неважно. Ты-то как здесь оказался? Ведь ты же отправился в 40-летнее странствие по Аравийской пустыне к земле Обетованной?

— Понимаешь, — смущенно произнес он, — с моей азиатской устроенностью, особенно при виде бескрайних и необитаемых просторов, я совершенно потерял голову, забыв про то, где и с кем я нахожусь, а главное — про шабат. Ну вот как ты только что. А уж после того как законспектированные со слов Моисея десять заветных Божьих заповедей ярким светом озарили потемки моей души, я вообще пришел в такой неописуемый восторг, что полностью утратил контроль над собой. И ведь не мудрено — мне же открылись глубинные тайны благонравия! Потом я кое-как сумел взять себя в руки, и в наказание за потерю самообладания решил начать изучение Божьих предписаний с наиболее тяжело дававшейся мне заповеди, седьмой, — «не прелюбодействуй». После многократных повторений, когда я наконец заучил наизусть данный постулат, я вновь потерял хладнокровие, поскольку мне почему-то вздумалось отпраздновать это событие разведением священного огня, — и надо же! в нарушение четвертой заповеди, как на грех, точно в благословенную субботу! — за что, под угрозой побиения камнями, меня в одночасье поперли из кочевой орды… ай, шайтан… прошу прощения — из странствующей общины. — Он сделал долгую паузу и глубокомысленно довершил свой рассказ: — И вот теперь я снова с тобой, мой европейский друг, Михуил.

Я его понимал так же хорошо, как себя. Ну, видно, мучается человек. И хотя его претензии на духовность завершились трагикомическим фарсом, он, в отличие от меня, верующего в просвещенный разум, всё же сделал попытку, пусть и неудачную, найти с Ним взаимопонимание.

— Ну и как же ты намерен жить дальше? — спросил я.

— Как-как, как и ты. Как все. Молча. Будем себе мирно сосуществовать, не мешая жить друг другу.

Возникла еще одна долгая пауза, гораздо длительнее той, что предваряла его по-свойски панибратское обращение ко мне — «мой европейский друг, Михуил». «Это же надо — какое амикошонство! Совсем от рук отбился!»

— А вообще-то я часто вспоминал тебя там, — заговорил он вновь, — всё размышлял о тебе, думал: «Как он там без меня, ведь пропадет же, совсем не приспособленный к самостоятельному мышлению человек». Мы же друзья — не разлей вода. Что друзья?! Мы — сиамские близняшки! Нам друг без друга никак нельзя. Когда один другого не контролирует, такая ерунда может получиться! Даже страшно подумать. Враз лицо потеряем. Так ты уж попридержи меня, когда мне снова взбредет в голову обратиться к богоискательству. Ну а на мой счет — можешь не сомневаться. Я тебя не отпущу от себя, не дам тебе бездарно сгинуть во цвете лет.

Такая нежная забота обо мне — просто умиляла. Мирыч, иногда мама да сестра — вот, пожалуй, и все, кто проявлял неустанный интерес к моему внутреннему и внешнему облику. Хотя нет, фраернулся. Ведь был еще коллектив, взявший меня однажды на поруки, после того как я разложил ночные костры за территорией пионерлагеря. Тогда мне, правда, удалось убедить их в том, что мои действия не были связаны с выполнением агентурного задания по приему вражеского парашютного десанта. А вот уже гораздо позже, в армии, сломить сопротивление подполковника из Политуправления ДВО, который наотрез отказался визировать данные мне рекомендации для вступления в славные партийные ряды, — я так и не сумел. «Таким, как ты, — не место в партии!» — подытожил он нашу беседу. За такую его замечательную прозорливость — ему отдельное человеческое спасибо. Как иной раз я всё же неверно думаю о людях!