Третий комиссар подставился сам: он ветрено женился на золовке отпетого боевика Савинкова, что дало Беркуту основание усмотреть в этом браке опасный сговор с далеко идущими планами; в результате сорокавосьмичасового допроса Третий комиссар был совершенно изобличен и впоследствии сослан на Соловки. Что же касается Второго комиссара, то Беркут злоумышленно назначил его производителем работ на строительстве каланчи.

В тот день, когда со смутоносной коллегиальностью в основном было покончено, комиссар Беркут явился на строительную площадку, которая уже начала зарастать бурьяном, и по обыкновению сказал речь.

— Так что, товарищи, — сказал Беркут, — с внутренним врагом мы полностью расквитались. Теперь уже никто не помешает нам заглянуть в лучезарное завтра, которое не плод воображения, а насущная задача текущего исторического момента. Теперь уже ни одна собака не остановит нас на пути социалистического строительства каланчи как эмблемы беспредельной справедливости и окончательной победы трудящихся над паразитами всех мастей. Одним словом, за работу, товарищи, как говорится, — полный вперед!

В ответ прозвучало пламенное «ура»: кричали «ура» каменщики, плотники, социально оклемавшиеся босяки, Второй комиссар, надзиравший за ходом стройки; привлеченный специалист, бывший учитель геометрии, который в восемнадцатом году колол глаза Стрункину реакционным писателем Достоевским; председатель Клюев, и даже Четвертый комиссар, направленный на перевоспитание к грабарям, — все, как один, кричали от чистого сердца, позабыв про обиды и мелкие житейские неурядицы вроде нехватки кондиционного кирпича, на который, впрочем, скоро пошел один из приделов храма Петра и Павла.

Неслыханную доселе, какую-то магическую власть взяло над глуповцами руководительное слово, простое и понятное, как «спасибо», а с другой стороны, мудреное, грозно-загадочное, как ремизовская «эмалиоль». Возможно, обаяние этого слова шло оттого, что оно было какое-то для руководительного чересчур поэтическое, или дело было в личности комиссара Беркута, который носил простой полувоенный китель и кепку с пуговкой, умел улыбаться зрачками глаз, говорил самые обыденные вещи в такой манере, как будто с богами общался, — и вообще весь он был какой-то свой, точно он твоих дочерей крестил. И еще одно: послушаешь Беркута с полчаса, и кажется — вот оно, столбовое счастье-то, на подходе, без малого за углом.

Видообзорную каланчу глуповцы построили за три дня. Не то чтобы сооружение вышло на вид особенно привлекательным, и даже оно точно чем-то смахивало на сторожку, одно что очень высокую и сложенную из разномастного кирпича. Комиссар Беркут посмотрел на нее с одной стороны, с другой стороны, нехорошо крякнул и произнес:

— Вы ее, наверное, построили, товарищи, не по учению, а стихийно, вопреки теоретическим установкам.

— Насчет теории я смолчу, — сказал председатель Клюев. — Главное дело, она стоит!

— Стоит-то она стоит, — с загадкой в голосе сказал Беркут. — А вот мы сейчас посмотрим, как она стоит: мобилизующе или на радость классовому врагу.

С этими словами комиссар Беркут полез наверх. Со смотровой площадки, оборудованной на крыше, он увидел картину, которая просто-напросто вогнала его в тихое исступление, — а увидел он тощую ниву, какого-то мужика, бредущего за сохой, серые, кособоконькие домики глуповских жителей, руины фарфорового завода, пегую корову, уныло стоявшую посреди бывшей Дворянской улицы, какую-то ржавеющую железяку на дворе заброшенной маслобойни, храм Петра и Павла без одного придела, у которого кто-то из озорства отпилил кресты, и, наконец, площадь имени товарища Стрункина, пространную, как пустырь.

Спустившись вниз, комиссар Беркут насупился и спросил:

— Скажи, председатель, тебя эта картина мобилизует? Клюев неопределенно пожал плечами.

— А меня мобилизует, да только в другую сторону, то есть я, наверное, создателям этой вредной дылды руки-ноги поотрываю! Ведь это же форменная вылазка — строительство такой размагничивающей каланчи! Я скажу больше: налицо антисоветское сооружение — вот кто ее первым придумал строить?!

На этих словах комиссар Беркут осекся, и строгая властность, напечатленная у него на лице, преобразовалась в выражение хмурой думы — это Первый комиссар вспомнил, что он-то и был инициатором строительства каланчи. Но затем он вернул своему лицу подобающее выражение и вообще успокоился, поскольку, несмотря ни на что, сверхзадача воспитания местного пролетариата и организация якобы его диктатуры была полностью решена, а побочные неудачи следовало отнести на счет проделок замаскировавшегося врага; действительно, если бы его мнимые соратники искренне желали добра социалистическому строительству, они и каланчу выстроили бы пониже, и смотровую площадку расположили бы таким образом, чтобы с нее открывалась более благообразная перспектива. Тогда Беркут велел запереть каланчу на большой амбарный замок и вдобавок самолично заколотил вход осиновым горбылем.

В связи с этим случаем ему стало пронзительно ясно, что он малодушно не довел борьбу со смутоносной коллегиальностью до логического конца, и поэтому дополнительные меры, принятые в централизаторском направлении, были особенно энергичны: учителя геометрии — привлеченного специалиста, Второго комиссара — производителя работ и Четвертого комиссара, в свое время направленного на перевоспитание к грабарям, обвинили «в преднамеренном вредительстве с целью очернения новой жизни», и начальник глуповской милиции Проломленный-Голованов направил их в места, которые с легкой руки Александра Ивановича Герцена называются «не столь отдаленными». А потом и до председателя Клюева дошла очередь. Как-то вызывает его Беркут и говорит:

— Ты зачем, вражина, пропитываешь мне обеденную скатерть кислотным раствором ртути?!

Клюев не нашелся, что ответить на это Первому комиссару, и, таким образом, себя выдал, так что Беркут даже сам поверил в нелепую свою выдумку. За покушение на жизнь глуповского вождя председатель Клюев был назначен к расстрелу, а Беркута горожане единогласно выбрали председателем горсовета. На том и было покончено со смутоносной коллегиальностью.

Николай Беркут председательствовал в Глупове до двадцать шестого года, а затем его сменил на этом посту Лев Александрович Милославский-младший, бывший фантастический путешественник, который одно время работал в Чрезвычайной комиссии Петрограда, потом заведовал в Вологде губпросветом, был отстранен от должности за осаду училища прикладного искусства, где, несмотря на неоднократные предупреждения, педагогический коллектив настырно исповедовал учение Песталоцци, и впоследствии был направлен на работу в губернский Совет по линии ревизии и контроля.

Как раз под осень двадцать шестого года Милославский-младший явился с проверкой в родимый Глупов, где вскрыл такие непорядки и злоупотребления, что своей властью арестовал председателя Беркута и отправил его в губернию под конвоем; ребята из ОГПУ по тщательному исследованию дела инкриминировали Беркуту намеренное истребление кристально чистых партийцев, разбазаривание государственных средств, попытку отравления цианистым калием городского водопровода и расстреляли его в своем подвале как раз на Бородинскую годовщину. Милославского же так в Глупове и оставили, то есть выдвинули его кандидатуру на должность председателя горсовета, напутствовав его теми словами, что, дескать, ты вскрыл беспорядки, ты их и расхлебывай, а не расхлебаешь — и твою бедовую голову оторвем. Выборы в городской Совет происходили в храме Петра и Павла за отсутствием в Глупове подходящего помещения; кандидата представил народу Проломленный-Голованов.