— Вот вам, товарищи, новый вождь местного масштаба, — сказал он и сделал энергический жест рукой. — Некоторые зажившиеся горожане могут его помнить как беззаветного борца против самодержавия. А сейчас он нам изложит свою политическую платформу.

Милославский стремительно вышел из алтаря, встал в боевую позицию возле «царских ворот» и начал:

— Чего тут, товарищи, долго толковать — выбирайте меня, и всё! А политическая платформа у нас с семнадцатого года такая: кто не работает, тот не ест[48]! Плюс обострение классовой борьбы, потому что вы, собачьи дети, работать — первые отщепенцы, а питание вам давай!..

— Ну, это ты хватил! — отозвался в народе кто-то из строителей каланчи. — В том-то вся и загвоздка, что мы и работаем — не едим, и не работаем — тоже самое не едим.

Милославский ему ответил:

— Это, товарищи, чуждые, я бы даже сказал, вражеские речи, которые, честно говоря, я буду безжалостно пресекать. Вообще вы бы поменьше языками мололи, поскольку чреватое это занятие в период загнивания планетарного капитала и роста политического самосознания масс. Установка предельно ясная: даешь мировую революцию, полный вперед на пути к социалистическому завтра — вот в этих двух направлениях и потейте, а слова я вам сам буду разные говорить! То есть за общее руководство пускай у вас головы не болят: я под землей на три метра вижу и, кровь из носа, доведу вас до той сокровенной точки, когда станут явью заветы великих учителей! Вопросы есть?

— Есть! — ответили из народа, да так еще громко, что поднялась компания сизарей, обжившая купол храма, и закружилась над головами. — Куда от нас уехал товарищ Беркут?

— За кудыкины горы, — съязвил Милославский. — Беркут, товарищи, вражина первой марки, я еще на городской заставе учуял, что он тут развел оголтелый бонапартизм.

— Ах, сукин кот! — вразнобой огорчились глуповцы. — А мы-то в своей простоте уже думали памятник ему ставить…

По той причине, что сами глуповцы были народом немного закомплексованным, именно они в массе не ведали за собой никаких исключительных качеств и даже не признавали за таковое мудрое спокойствие перед лицом исторических превращений, то, конечно, на них произвела сильное впечатление личность, видящая на три метра под землей и способная за несколько кварталов учуять такую эфирную вещь, как оголтелый бонапартизм. Понятно, что Милославский был избран председателем горсовета единогласно. Заняв этот пост, он написал самому Бухарину, что, дескать, в городе Глупове не сегодня завтра будет провозглашен полный социализм, и ревностно принялся за работу.

Как искушенный политик, много повидавший на своем веку и прежде всего вполне сознававший то, что в рассуждении задач грандиозного общественного строительства человеческий материал ему достался несоответственный, в высшей степени шебутной, председатель Милославский резонно счел, что решить эти задачи он сможет только при условии абсолютного личного авторитета. Для начала он позаботился, так сказать, о непререкаемости своего облика — построил себе в губернии защитного цвета костюм и простую шинель на крючках с кавалерийскими обшлагами, как у Дзержинского, потом отрепетировал перед зеркалом строгий, но одновременно отечески-всепроникающий взгляд и косой взлет левой брови для случаев неодобрения, выработал многозначительную походку и манеру говорить медленно, степенно, как если бы каждое его слово стоило дорогого. Несколько фотографий председателя Милославского, напечатанных в «Красном патриоте» того периода, свидетельствуют о том, что непререкаемый облик ему удался: Лев Александрович действительно смотрит этаким добрым орлом, причем именно как бы на три метра под землю. Однако летописец указывает, что «при ближайшем рассмотрении Милославский не был так авантажен, как на фотографиях и вдали, — во-первых, чувствовалось в его физиономии что-то то ли испуганное, то ли настороженное, а во-вторых, его глазки все-таки выдавали».

Далее Лев Александрович позаботился о том, чтобы как-то исчезли глуповцы, знавшие его с детства, поскольку в детстве, юношестве и первой молодости за ним были разные пошлые переделки, например, его лупцевал отец за то, что он скармливал кошкам сливки. Таковым, по справкам, оказался единственно его брат, Милославский-старший, по-прежнему живший в городе на положении оборванца, и в связи с этим обстоятельством Лев Александрович вынужден был открыть сумасшедший дом, упраздненный Стрункиным, и поместить туда старшего брата под видом умалишенного, страдающего «манией грандиоза». С точки зрения председателя Милославского, это было тем более справедливо, что его старший брат никак не реагировал на политические пертурбации двух последних десятилетий. Справившись с этим делом, Лев Александрович вышел на городскую черту и с ненавистью посмотрел в сторону бывшей Болотной слободы, земледельческого района. На первых порах, однако, он окоротил свое чувство тем, что послал Проломленного-Голованова реквизировать у тамошнего населения все наличные сельскохозяйственные продукты и организовать ежемесячную дань в пользу глуповских пролетариев.

На очереди было чудо; Лев Александрович отлично соображал, что непререкаемый облик — это, конечно, насущно, но абсолютный авторитет способны обеспечить исключительно чудеса. Как назло ничего вполне чудесного выдумать он не мог, разве что ему приходило на мысль соорудить в течение одной ночи ростовой памятник товарищу Стрункину, которым хорошо было бы увенчать видообзорную каланчу, или переселить в течение одной ночи Навозную слободу в центральную часть города, а жителей центральной части города — в Навозную слободу. И тут ему кстати подвернулся некто Болтиков, инженер, приехавший из Архангельска на похороны своей тетки; этот Болтиков был тем известен на русском Севере, что умел построить любое промышленное предприятие в чудесные сроки и безо всякой проектной документации. Лев Александрович велел задержать инженера Болтикова и не выпускать его до тех пор, покуда он не выстроит в Глупове какое-то промышленное предприятие; некуда было Болтикову деваться, потому что в Архангельске у него имелась семья, которую он обожал, и молодая любовница, которую он тоже обожал, и от отчаянья он в два дня выстроил на руинах фарфорового завода красильную фабрику имени XI-летия Великого Октября. При этом было поставлено три мировых рекорда: естественно, по темпам работ, по числу живой силы, занятой на строительстве, и по уровню производственного травматизма.

Работником инженер Болтиков оказался действительно беззаветным: в течение сорока восьми часов он в хвост и в гриву гонял грабарей, лично командовал каменщиками, входил в такие тонкости, как анонимные доносы на электриков, якобы подававших в сеть вредительское напряжение, и даже полночи сам охранял пиломатериалы с пулеметом системы «Виккерс». Одно в инженере не понравилось Милославскому — что он малодушно попросил надбавить заработную плату строителям, с тем чтобы до пределов невозможного активизировать ход работ. Милославский на это Болтикову сказал: