В проем хлынул бесконечный простор спутанных трав, уходящих за горизонт. Сопки далекие и близкие, голубое небо в белой паутине облаков. Вдали ветерок крутил воронки из пыли. Они поднимались к небу — туда, где неподвижно висели коршуны. Промелькнул конь с наездником в подпоясанном халате и шапке, похожей на будёновку, с короткими загнутыми вверх клапанами.

Металлическая лестница в виде единственной ступеньки-скобы не располагала к удобному спуску. Пассажиры цеплялись каблуками, неловко спрыгивали, женщины чертыхались.

Мой костюм из кримплена, сшитый для поездки за границу, казался космическим скафандром. Аккумулировал тепло, становясь несгибаемым. По телу ручьями устремлялся пот. Неприятно щекотал по груди и спине. Избавляясь от него, я периодически сводил плечи, прижимал рукой пиджак к груди. С завистью смотрел на распахнутую отцовскую куртку и расстегнутую на груди рубашку, обнажающую заросли черных волос.

Матери все было нипочём. Казалось, она в своем красном шерстяном костюме может вынести любую температуру. Круглое лицо раскраснелось, недовольно морщилось. Кончик острого носика двигался из стороны в сторону, принюхиваясь к новой обстановке. Большие подведенные глаза смотрели строго с недовольной претензией. Опиралась с одной стороны на отца, с другой на меня. Тянула за собой туфли — высокие каблуки утопали в земле. Вытаскивались с трудом — задники глухо шлепали стельками по пяткам.

С ревом подлетел трехосный ЗИЛ, и прибывшие начали неумело забираться в кузов. Взгляд матери, адресованный отцу, стал грозен — нужно было перекидывать ногу через борт.

Мама, мамочка, мамуля…

Отец извинялся молча: кривил улыбку, пожимал плечами. Щурил свои добрые глаза, смущенно ероша мои волосы. Заслонялся мной, ставя между собой и матерью. Он мне нравился. Я чувствовал, как соскучился по его хриплому голосу и шершавым ладоням.

Здесь строили новый город, где в дальнейшем предполагали создать комбинат по переработке медно-молибденовой руды. А пока называли просто «Поселок геологов».

В ложбине между сопок стояла пара деревянных бараков и десяток вагончиков, где жили семьи специалистов. Рядом — под навесом парк машин для подвозки воды на буровые. Ещё что-то возводилось под крышу. Прикрытые толем, лежали доски, оконные рамы, двери. Гуртом теснились бочки. Звенели электрические пилы, наждаки. Что-то грохотало, ухало.

В обеденное время работы прерывались одновременно, слышалось тарахтение дизель-генератора. Его ровный нудный стук со временем исчезал для привыкшего уха, и становилось слышно, как где-то далеко натужно ревёт двигатель поднимающейся в сопку автоцистерны с водой. Бурили круглосуточно, непрерывно.

Самолет с продуктами и людьми прилетал раз в неделю. Аэродром представлял собой укатанную посреди степи полосу длинной пару сотен метров. Этого вполне хватало, чтобы Ан-2 мог взлететь. Хозтовары привозили на машинах. Сто восемьдесят километров они ехали по восемь-десять часов через перевал. Зимой или в дождь поездка затягивалась на сутки. Иногда машины не доходили вообще. Где-то в горах соскальзывали, переворачивались или просто глохли. Оставались там навсегда.

Водители-монголы бросали их из-за любой поломки и возвращались в юрты, свои или соседних поселений. Гостеприимство местных жителей казалось всеобщим родством. Добравшись к себе, снова пили кумыс, пасли скот, охотились. Словно и не прерывали привычный образ жизни. Оставленную шайтан-машину забывали как брошенную в степи разодранную зверем собаку.

За несколько лет путь в поселок геологов превратился в «дорогу жизни». Не хватало только воронок от бомб и сгоревших орудий. Брошенные, перевернутые, наполовину разобранные грузовики стояли и валялись вдоль обочин как памятники монголо-советской дружбе.

Проходившие мимо кочевники постепенно разбирали их. Приспосабливали крыши под корыта для поилок скота. Детали двигателей под крепеж юрт. Циферблаты со стрелочками и пластиковые ручки — как детские игрушки. Уносилось все, что могло пригодиться.

После первой зимы, когда геологи оказались заложниками воющей и беснующейся стаи волков, поселок обнесли забором из колючей проволоки. Пригнали роту монгольских солдат с шанцевым инструментом. Возможно, чтобы те отбивали лопатами и кирками атаки оголодавших диких хищников. Кроме волков, к поселению, бывало, забредали бурые медведи. В лесных чащах встречались рыси и множество других зверей.

Солдаты все как один были низкорослые и кривоногие. Звали их «цыриками»: цырик, цырик… Схоже с тем, как подзывают цыплят. Цып-цып-цып! И те спешили на зов, коряво переваливаясь. Неудивительно. С трех лет монгольские дети лихо скакали на лошадях, пасли стада. И с каждым годом все плотнее охватывали ногами крутые бока невысоких лошадей, называемых в энциклопедиях именем Пржевальского. Женские ноги наследовали тот же вид колеса, и походка была аналогичной, особенно к старости. Хотя возраст их определить было сложно. Сорокалетняя женщина казалась глубокой старухой. Сгорбленной и сморщенной, как засохший стручок гороха.

Монголы у себя продавали кумыс. Взбивали его из кобыльего молока в курдюке из овчины, завернутой мехом внутрь. Приходилось процеживать от множества ворсинок и букашек. В жару хорошо утолял жажду. Детишек пьянил.

Недалеко от поселка светились белые колпаки нескольких юрт. Они выглядели сторожевыми постами вокруг русского лагеря. Служили предупреждением диким зверям. Монголы были хорошие охотники. Стреляли без промаха из старых военных карабинов, оставшихся от белой армии атамана Семёнова и барона Унгерна.

В летнее время прямо на юртах лежали или висли на веревках куски мяса — вялились на солнце. Вокруг бродили небольшие стада овец и коз, охраняемые собаками. Рыбу монголы не ели — считали божеством. Землю не тревожили — для чего и носили сапоги с загнутыми носами.

Тот сон я впервые увидел в КПЗ. Быть может, даже здесь, именно в этой камере. Ещё по малолетке.

Преодолевая одно препятствие за другим, не успевал добежать до отца — просыпался.

Странно…

Я очень хорошо помнил, что тогда произошло. Нашу первую рыбалку в Монголии на Селенге, чем она закончилась. Но сновидения как будто специально лишают меня возможности вернуться в то время, оставляют сюжет незавершенным. Словно предлагают мне придумать другую концовку. Но я знаю, что она одна-единственная. Жду, когда сон продлится. И он делает это не торопясь, дозирует информацию по минутам. Заставляет меня снова и снова просыпаться с ощущением недосказанности, отчего на душе становится муторно и гадливо.

Эта незавершённость заставляет думать о своей жизни. Напоминает, что нет у меня семьи, нет детей, и про последний стакан воды, который некому будет поднести. Зато есть ходки, этапы, сроки. Убеждаю себя: если есть деньги — будет всё…

Сотовые телефоны давно стали обычной заурядной необходимостью. Они принесли столько же пользы, сколько и вреда. Впрочем, как и все блага цивилизации.

Зачем рисковать: красть, подбирать ключи, выламывать двери? Если люди готовы сами отдавать деньги без хлопот, по причине собственной нерасторопности и невнимательности? Надо только дождаться времени, когда психика человека не может мгновенно прийти в норму, проанализировать случившееся. Это происходит в момент нарушения глубокого сна.