Нет, - решилась она, - не из-за сына. Он поднял голову и в первый раз посмотрел на нее.

Из-за работы, - она выдержала его взгляд. - Я получила роль в сериале. Да-да, я всего лишь получила роль в сериале.

Ты больна? - спросил он.

Ты имеешь в виду психически? - она тоже внезапно начала говорить ему «ты», но он не заметил этой фамильярности. - Ты просто не актер, поэтому и не сможешь понять меня. Мы - другие. Для нас хорошая роль - это все, это наша жизнь, наши дети, наш секс, наши близкие и друзья. Ты скажешь, что мы неполноценные люди, но ведь тебя не удивит, если человек без ноги готов отдать все, чтобы ему вернули эту ногу. И с нами так же. Почему- то за что-то Бог разделил нас на части. Не так, как в знаменитом мифе, где он разъединил

139

любовные пары, бывшие когда-то одним существом, и теперь ищут друг друга. С нами все хуже, у нас наших частей, отделенных от нас, много, и никогда не понять, сколько их. Какое там: «Я душу дьяволу отдам за ночь с тобой»? Я знаю женщину, которая двенадцать лет была замужем за человеком, а он ей был омерзителен с первого дня их знакомства. К тому же он оказался извращенцем и делал с ней такое, что одна мысль об этом вызывала у нее рвоту. А она терпела и улыбалась. И все это почему? Потому что от него зависело распределение ролей, и она получала все главные. И никто, подчеркиваю, никто не считал ее проституткой. Наоборот, все ей завидовали.

Она, эта женщина, и сейчас с ним? - глухо, не поднимая головы, спросил Владимир Павлович.

Ему почему-то показалось, такое отвращение было в ее голосе, что она рассказывает о себе.

Она спилась и теперь лежит в клинике, - Анастасия немного успокоилась. - Пони­маешь, в нашем мире - это нормально. Мы все сволочи. Я могу любить человека до безу­мия, до смерти, но если в комнату войдет Люк Бессон и предложит мне роль в своей новой картине, я побегу за ним на четвереньках и буду лизать ему не ботинки, а подошвы ботинок. А если я этого не сделаю, значит, я не актриса, и мне нужно уходить из профессии и печь пироги на кухне.

Пироги у тебя вкусные получаются, - прохрипел Платонов.

Но она совсем не слышала его.

Я училась на третьем курсе, когда мы начали репетировать спектакль для экзамена - Шекспир «Антоний и Клеопатра». Как-то раз вечером после репетиции меня вызвался проводить парень моей лучшей подруги. Назовем их Саша и Маша. Это, конечно, не их имена, но сейчас они очень известные и знаменитые, поэтому не будем наводить тень на плетень. Я не удивилась предложению, потому что у нас с Сашей были добрые отношения, тем более что он сразу сказал, что хочет поговорить о моей подруге. По дороге мы зашли в небольшое кафе, где он мне жаловался на свои проблемы: что Маша его не понимает, просил поговорить с ней. Мы выпили кофе, потом он довел меня до дверей, я поцеловала его в щеку, и мы распрощались. А ночью мне стало плохо, меня рвало и мутило так, как никогда в жизни. Это сегодня я большая и умная, а тогда утром я позвонила Машке, она тут же примчалась, привезла еду и лекарства. А мне становилось еще хуже. Спасло меня то, что мастер наш не стал дожидаться, пока я выздоровею, снял меня с роли и отдал ее Машке. А болезнь моя через пару дней прошла - вся интрига и была затеяна только для того, чтобы получить мою роль. И ведь понятно было бы, если бы я должна была играть Клеопатру, а то - Хармиону. Она-то, правда, вообще на роль служанки была распределена.

Владимир Павлович молча смотрел на свое «блаженство и безнадежность». Ему не хотелось говорить, да он и не знал, что сказать.

Что вы на меня так смотрите? - завелась опять Анастасия. - Считаете, что я - сума­сшедшая? А если я только на сцене и на съемочной площадке ощущаю всю полноту жизни, что мне тогда делать?

Она повернулась к Платонову и схватила его за рукав.

Да вы мне очень симпатичны, очень, - она опять перешла на «вы», - таких сейчас уже не делают, а вы - как та скульптура из цельного камня, про которую Микеланджело писал. И у нас с вами все могло быть. И сейчас может, что я несу? Но я - актриса, и это для меня - главное. Если вы меня поймете и простите, тогда еще не все потеряно, а если не поймете, - она порывисто обняла его, прижав к груди его голову, - убирайтесь ко всем чертям.

Владимир Павлович вытащил руку, которую она прижала своим телом, тоже обнял ее за плечо. Так они просидели в молчании несколько минут. Первым заговорил он:

Расскажи мне, что ты должна была делать, что ты сделала с этими ключами, расскажи мне все.

И что изменится? - горько спросила она.

Надеюсь, тебе легче станет. Когда гадость выливают из посуды, а потом ее помоют, то можно в ней и чего-то дельного сварить. Кто это все придумал?

Костя.

Твой бывший муж? - изумился Платонов. - Он-то здесь при чем?

Он везде при чем там, где можно с помощью какой-нибудь аферы деньги заработать. Я же говорила вам.

А на кого он работает? Или все это для него лично?

Он работает на того, кто платит. Он не хозяин, понимаете, он - менеджер, даже не менеджер, он. Знаете, как в Голливуде пишут сценарий? Это у нас сценарист все делает сам, а там по-другому. В титрах читаешь: идея - Джона, сценарий - Стивена, диалоги - Сьюзен. Вот Костя - это Джон, он - автор идей.

Понятно, - Владимир Павлович осторожно, чтобы случайно не скинуть Настину руку, почесал подбородок.

Наверное, со стороны они представляли забавное в своей нелепости зрелище: в ново­годнюю ночь сидят на полу, на куче женского нижнего белья два взрослых человека и пла­чут, тщательно скрывая это друг от друга.

А должна я была сделать и сделала вот что: зашла к тебе, когда мне позвонили, и по подсказке открыла твой ларец, забрала оттуда этот медальон и бумаги и положила туда другие документы. - Она потерлась о его плечо носом, потом попыталась оттереть образо­вавшееся на свитере пятно. - Я - сука, да?

Ты - несчастная, - он взял ее руку, которой она это проделывала, и удержал ее в своей, - глупая, совершенно заблудившаяся девочка.

Он так и не заснул в ту ночь. Сначала сидел с Настей, утешал ее и пытался успокоить. В голове, правда, вертелась мысль о том, что вот все получилось, как всегда бывает с дамами: она тебя предала, а ты ее утешаешь. Но он просто не мог иначе, плачущая женщина задевала в его душе какие-то неясные ему самому струны, и он становился совершенно беспомощным перед ними. Наташа когда-то довольно ловко этим пользовалась, но не часто, и потом обычно признавалась в содеянном.

Когда Анастасия заснула, Владимир Павлович вернулся домой, собрал по квартире все, что касалось шкатулки и ее содержимого, уселся в свое любимое кресло и, как говорили наши предки, «предался размышлениям». Сегодня в свете того, что рассказала ему соседка, многое выглядело по-другому. Периодически он вставал, разминая затекшие ноги и спину, и вышагивал по квартире на своих длинных ногах.