Было очевидно, что все прорези и соединения, включая саму бочку и трубу, наспех сделаны при помощи газосварки.

— Ты печку, что ли, делал? — спросил Серёгу Ропотов, кивая в сторону бочки.

— А кто же ящё-то? Не этя же, — лениво ответил Серёга, качнув головой в сторону Жаркынбая.

— Ну, тогда какого ж хрена тебе здесь не живётся? Да вы здесь так устроились, что любой сейчас позавидует.

Серёг, ты дурак, что ли, совсем?

— А чо?

— Да ничо. У меня просто слов нет, Серёга… Да я бы сам сюда пришёл жить, кабы было место для меня и для моих… Ну ты даёшь!.. Ещё и мальчишку избил. Спровоцировал его и избил… Ну, ты дурак совсем! И не лечишься… Как же ты ему и тем двоим теперь в глаза смотреть-то будешь? Ты же в соседний — в наш дом — перебраться хотел. Ты что думаешь, ты теперь их не встретишь, что ли, никогда? Не пересечешься больше с ними?

— А чяго он на мяня с ножом бросялси? Я ж яму русским языком гутарю, куды дявал картоху, сучонок, — стал оправдываться Серёга.

— Да ты и русского-то языка толком не знаешь, — резко перебил его Ропотов. — И бросился на него ты, а не он на тебя. Видно же было, что он тебя не понимает.

На полу негромко всхлипывал Жаркынбай, бубня себе что-то по-киргизски. Он уже поднял голову и пытался остановить кровотечение, зажимая нос пальцами одной руки. Другой своей рукой он отчаянно пытался вытереть слёзы, но это у него никак не получалось: новые слёзы сочились с прежней силой, а старые, вперемешку с кровью и грунтом с пола, будучи растертыми по всему его широкому, детскому ещё лицу, только больше его пачкали. Кровь же с носа и с пальцев всё ещё продолжала капать в образовавшееся на полу тёмное пятно.

Видно, вняв доводам Ропотова и осознав, что он сам всё-таки был неправ, Серёга нехотя обратился к Жаркынбаю:

— Ты это, как тябя… Жапсанбай, ты это, звиняй, штоля, мяня. Слышь, чо? Ну погорячилси, с кем ня бываять-то… мля. Ты тоже, это… сам виноват, значит… зачем сразу ножом-то было мне грозить. Любой бы на моём месте осярчал, ядрёнть… Лёх, аль ня прав я?

Ропотов только молчал и ухмылялся.

— Дай ямẏ тряпку, шоль, какẏ. Вишь, кровяка совсем ня унямаятьси… а, Лёх? — забеспокоился Серёга.

Ропотов огляделся по сторонам, и, обнаружив среди тряпья на ближайшем к нему лежаке самую негрязную материю, взял её в руку и подошёл к киргизу.

— На вот, вытри. Только не переставай сжимать пальцами нос. Минут пятнадцать так держи, пока совсем течь не перестанет. И попробуй определить, из какой ноздри кровь течёт. Та, из которой не течет, — ею тогда и дыши. А другую пока плотно держи. Понял?

Жаркынбай, всё это время не сводивший с Ропотова глаз, кивнул головой и потянулся рукой за тряпицей.

Похоже было, что он действительно понял Ропотова, потому что сделал всё в точности, как тот сказал.

Глава XXXIV

Лену разбудили дети. Саша проснулся первым и стал кашлять. От этого проснулся и стал ворочаться Паша. Он начал громко причмокивать и бормотать что-то бессвязное себе под нос. Лена, которая лежала, соприкасаясь с Пашей, открыла глаза и стала соображать, который сейчас час, и что происходит вокруг неё.

Она вспомнила, что Алексей собирался встать сегодня пораньше и, не будя никого, пойти на стоянку готовить «Паджеру» к отъезду. Ну, да, его сейчас и нет на его спальном месте: у холодной стенки. И в квартире тихо, а это значит, что он уже ушёл. Точно, они же с ним договорились ещё вчера, когда он только вернулся домой и рассказал ей о своей смертельной схватке со сворой собак, что сходит к машине, пригонит её, если у него всё получится, и уже тогда они вдвоём начнут спускать вниз приготовленные в дорогу вещи.

Ну, а раз его нет, значит, он ещё не приехал, и ей можно немного полежать в тепле, под одеялами. Но совсем недолго, чуть-чуть. Нехорошо, если он придёт, а она ещё лежит. Им же предстоит сегодня долгая, может быть, до самой темноты дорога в неизвестность. Дорога, которая так сильно её тревожила.

«Господи, как здорово бы было, если б мама оказалась жива, и мы бы забрали её с собой!» — думала Лена.

Она посмотрела сквозь полумрак утра на висевшие на стене часы. Было около десяти. В щёлке за окном уже рассвело. Да, действительно пора вставать. Но как же этого не хотелось делать сейчас!

Она ещё раз посмотрела на своих мальчиков. Дети лежали в кровати с закрытыми глазами и ничего не просили. С одной стороны, это было хорошо. Можно было ещё потянуть какое-то время, экономя оставшийся мизер продуктов. С другой же, и Лена это понимала отчетливо, недостаточное питание с удвоенной, даже утроенной скоростью убавляло её детям жизнь. Всё ещё продолжающееся их отчаянное положение уже даже не медленно, а стремительно убивало их. И никакой надежды на улучшение. Одна только неопределённость. В их детских организмах уже происходят необратимые явления с самыми тяжёлыми последствиями, и даже если сейчас вдруг и случится чудо: зажжется свет, начнут наполняться водой и нагреваться трубы, откроются магазины — почти месяц конца света в Москве навсегда наложит на них свой роковой отпечаток, поделит их жизнь и здоровье на до и после. И как бы хорошо и удачно не складывались потом для них обстоятельства, психическая травма и убитый напрочь иммунитет, вызванные этими окаянными днями, ещё дадут о себе знать. Что в таком случае ждёт их впереди? Частые и тяжёлые, переходящие в хроническое состояние болезни, семейные неурядицы, проблемы на работе. А смогут ли они произвести на свет своё потомство, вырастить и воспитать собственных детей, увидеть внуков?

«Боже мой, несчастные мои сыночки, капельки мои! Как сложится ваша дальнейшая жизнь, если сейчас и повезёт вам выжить? Неужели вам уже не дано будет постичь этот мир хотя бы в той степени, как смогли постичь его мы, ваши родители? Узнать, открыть для себя столько всего нового, испытать любовь и дружбу, признание окружающих, радость отцовства, увидеть мир во всем его многообразии и сделать или хотя бы попытаться сделать его лучше?» — терзалась вопросами бедная мать.

«Нет, решительно нужно заставить себя встать. Нужно во что бы то ни стало что-нибудь съесть самой и попробовать накормить детей, как бы уже не было притуплено чувство голода.

В этот