спорт. Одна промашка – и страдает десяток человек. Даже если совесть не замучает, люди заклюют. Да и портить свое существование в школе не хочется.

– Я верю в тебя, – подбодрила Марина. – Разумеется, сначала нагрузки не будут жесткими, чтобы ты привыкла, но потом – готовься к Спарте. Первое время с тобой будет работать Изенгрин – он мягче, а затем его место займет Солейль.

Лис закатил глаза:

– Еще полторы недели без этой соломенной куклы, какая радость!

– Солейль! – процедил Изенгрин. – Держи язык за зубами!

– Вот именно, – согласилась Марина. – Попытайтесь если не подружиться, то хотя бы сработаться. Я уже говорила: без общего языка ничего не получится. И насчет времени занятий: Хель, у тебя есть какие-то уроки вне школы? Репетиторы, секции?

Я отрицательно покачала головой.

– Ваши школьные расписания, которые мне любезно предоставил Изенгрин, я согласовала: итак, понедельник – в четыре, вторник – в три, четверг – в три. Устраивает?

Где-то в глубине сердца зашевелилась тоска. Раньше я могла бы в эти часы сидеть дома, заниматься своими делами, рисовать, упиваться плодами воображения, а теперь нужно тащиться сюда и истязаться спартанскими нагрузками.

– Да.

– Да, – хором ответили Солейль и Изенгрин, первый – недовольно, второй – смиренно.

– Отлично! Тогда завтра в три собираетесь здесь. Все на тебе, Изенгрин.

Она хлопнула в ладоши, и я невольно вздрогнула – этот звук показался ударом молотка судьи, удостоверяющим, что моя судьба решена окончательно и бесповоротно.

* * *

Марина упорхнула в кабинет, даже не попрощавшись – лишь жестом показала, что следит за нами. Второй звонок облетел школу, и мысль о том, что придется осторожно стучать в дверь и шепотом спрашивать, могу ли войти, слизью обмазала ладони.

Самое обидное, что винить некого. Марине без разницы, что нам будет за опоздание, Изенгрин и Солейль ни при чем, равно как и я. Назначили встречу – все пришли. Теперь осталось только разойтись по кабинетам. Решив до последнего противиться соблазну затаиться под лестницей, я закинула за плечо сумку и направилась к выходу.

И уже почти переступила порог спортзала, когда поняла, что не слышу шагов за спиной. Изенгрин и Солейль должны были также пойти на уроки, но, судя по всему, продолжали сидеть на скамейке. Мне не должно было быть дела, хотят они прогулять или нет, чем они собираются заниматься сорок пять минут, пока не кончится урок, и прогонит ли их Марина или позволит остаться. Но любопытство скреблось, и я обернулась.

Они даже не шелохнулись. Как статуи.

Это показалось мне странным, и я бы с удовольствием понаблюдала за ними и дальше. Уж больно настораживающим у Солейля был взгляд – в нем инеем застыл клубящийся дым.

Поразительное умение прятать свою истинную суть, ничего не скажешь. Интересно, что волк ему говорит и чего это касается. Слишком напряжены они оба.

Пожав плечами, я вышла в коридор. Пусть торчат там сколько душе угодно. Они на класс старше, так что никакой ответственности я не несу. Надо о себе позаботиться.

Не успела я дойти до лестницы, как услышала музыку из актового зала, расположенного аккурат напротив спортивного.

Сейчас середина февраля, какие праздники отмечать, да еще и школьным фестивалем? Это ведь такая морока; ответственные за концерты организаторы обычно устраивают их лишь на самые основные даты: Новый год, Восьмое марта, День Победы, День учителя, Первое сентября. Но сейчас ведь ничего такого нет. Простой день. Даже до Двадцать третьего больше недели. Может, решили отметить заранее?..

Помнится, в столичной школе, там, где проходил концерт, развешивали плакаты с названием праздника. Кто знает, вдруг и здесь такая же традиция. В таком случае стоит одним глазком глянуть, и все станет ясно. И никто даже не заметит, ведь там явно то еще веселье – аплодисменты, музыка надрывается, кто-то ревет в микрофон. Помехи слышны даже тут.

Однако я не двигалась с места. Так и топталась перед дверью в актовый зал, разрываясь между стремлениями: пойти на урок или узнать, в честь чего устроили концерт, хотя до ближайшей красной даты на календаре еще жить и жить. Сменилось уже три мелодии, а я так и не могла определиться.

– Ты чего тут стоишь?

От осторожного вопроса я подскочила и нервно обернулась. Это был Изенгрин; видимо, он только что вышел и решил поинтересоваться моим чудным поведением.

– Да… Так… – проблеяла я, почесав затылок. – Просто…

– А, – он кивнул, будто соглашаясь со своими мыслями. И между нами установилось стеклянное молчание.

Не тишина – потому что музыка в актовом зале не прерывалась ни на секунду. Наверное, танцевальный марафон. Или просто череда номеров.

Не зная, куда деть взгляд, я обвела им все окружающее пространство и обнаружила, что белобрысого поблизости нет. А ведь он обычно с волком под ручку шляется…

– А-а-а… Где этот… Солейль?

Изенгрин ответил, будто я осведомляюсь насчет непреложной истины:

– Ушел. У него проблемы с литературой, так что ему нельзя пропускать уроки. Насколько я знаю, сегодня он должен сдать стихотворение.

Точно. Конец триместра – самая отвратительная пора для всех, кто отстает по чему-либо. Мне, впрочем, волноваться не о чем – оценок ничтожно мало, всего лишь парочка к каждому предмету, но достаточно, чтобы их все же поставить, так что колонки триместровых отметок в электронном дневнике будут заполнены твердыми честными четверками.

А Солейль-то, видите ли, не такой уж умный. Строит из себя царя, а сам – не пойми что.

– По литературе? – не поняла я. – Он же лис, они гуманитарии, ты сам говорил. У него должна быть предрасположенность к литературе, разве нет?

Изенгрин пожал плечами:

– Он любит физику. Хотя тебе вряд ли интересно. Но если понадобится помощь с математикой или еще с чем-то в этом роде, а меня не будет рядом, можешь обратиться к нему. Он знает, что я всегда готов тебе помочь, так что вряд ли посмеет сказать «нет».

Вот как… Со стороны выглядят закадычными друзьями, точь-в-точь Пак с Арлекин, а видимо, не все у них так ладно. По крайней мере, сложно представить себе дружбу, в которой один подчиняет другого. Может, сейчас в моем представлении все слишком сильно накрутилось и на самом деле у них все, как у остальных людей: вместе ходят в кино и обсуждают девчонок, а Изенгрин просто шутит. Но…

Вдруг Солейль в своих глазах под той дымкой маскировал страх?

Замявшись, я выдавила:

– Обращусь, если возникнет нужда. А… что там за музыка в актовом зале?

Губы волка тронула едва различимая улыбка:

– Ты потому тут стоишь, гадаешь?