— Ой! —Ефимия торопливо перекрестилась. — И вот просыпаюсь я где-то в половине третьего. Чувствую, как-то все же так — пусто, зло, нехорошо…

. — Да, да…

— Выхожу на порог — как на меня снегом метнет! Зло так… Прямо чуть с ног не смело порывом вьюги… Иду я через двор наш монастырский к церкви.

Темно. Только лампочка над входом у церкви качается. И вдруг, как я подхожу, мигнула лампочка и погасла.

— Ой! — тут уж испугалась и Светлова.

— Ну, послушница, которая передо мной читала, место мне освободила, быстро встала и ушла.

— И вы одна — в темноте, в церкви, в три часа ночи? — прошептала Светлова.

— Да… Вот только две свечечки теплятся рядом, псалтырь освещают, а по углам, все верно — тьма непроглядная.

— Ox, — только и заметила Светлова.

— И вот я начинаю читать, и вдруг так страшно-страшно мне стало…

Слышу, будто откуда-то из темноты… стук-стук… Может, думаю, вьюга? Где ставнем стучит? Думаю, может, за окном? Нет! Приближается стук-то этот.

Стук-стук опять. Гляжу в темноту — в углу вроде как фигура какая стоит! Ой, думаю, зачем я так злилась на эту Раису — вот он, бес-то, ко мне и подобрался!

Понимаете, злобные, гневные — они самая первая для него добыча.

— Вот как?

— И, знаете, что меня спасло?

— Что же?

— Стала я молитву Оптинским старцам шептать…

— Вы мне объясните потом, что это за молитва?

— Объясню потом, объясню. И чувствую, ушло! Ушло это темное, что подступало… Стук-стук, вроде как копытца, и удалилось.

— Может, каблуки?

— Нет, вроде как копытца! — убежденно проговорила Ефимия. — А тут послушница вдруг вернулась, та, что передо мной читала псалмы, — забыла она что-то. Ну, мне уж совсем не страшно стало.

— Давно это было? — спросила Аня.

— Да вот почти на днях, — прошептала ей на ухо Ефимия. — Вы уж, кажется, тут были.

— А когда ваша очередь опять ночью читать псалмы? — спросила Аня.

Ефимия подумала, пошептала, позагибала пальцы.

— Через четыре дня, — объяснила она Светловой.

Сама Светлова жила в монастыре Федора Стратилата уже почти три дня…

Правда, на особом положении, жила здесь Аня в гостинице, за стенами монастыря. Прямо впритык к этим стенам гостиница примыкала, но все-таки — за ними. В монастыре же все это время Светлова была на положении гостьи.

Анна привезла пожертвование и была хорошо принята самой игуменьей.

Сумму эту передавал монастырю фонд Дубовикова. Светлова, правда, еще не согласовала этот широкий жест с капитаном, но ей казалось, что капитан готов к благотворительности и пожертвованию.

А поужинать в монастырской трапезной Анна напросилась особо…

Сначала поужинала… А потом, вычислив, что посуду со столов после ужина убирает Ефимия — ради которой, как выяснилось, Светлова сюда и приехала!

— Аня стала ей помогать.

Ефимия — пожилая невысокая послушница в темном платке и оказалась той самой женщиной с пленки орнитолога Комарова.

— А ваша матушка-настоятельница, говорят, очень строгая! — перевела разговор Аня на другую тему, забирая из рук у послушницы Ефимии стопку тарелок.

— О, она очень влиятельная! — оживилась словоохотливая Ефимия. — Говорят, самого архимандрита Платона за Можай… то бишь в Аргентину… отправила!

— Как это?

— Ну он, видишь, был — как это у вас миру называется? — нашим непосредственным начальством. И всегда очень нас опекал. Ну, в общем, оказывал нашему монастырю серьезную материальную помощь. Особый у нас был приоритет, так сказать… Денег-то, чтобы поднять обитель нужно, ой-ей-ей, сколько! Матушка постоянно к нему с прошениями на прием ездила. И вот как-то раз Платон в окошко выглядывает, а наша матушка в это время на «Мерседесе» к резиденции его подкатывает…

А потом вошла к нему в покои и снова за свое — с прошением: мол, очень нужна монастырю материальная помощь!

А он ей и говорит:

— Я думал, ты босая, с клюкой или посохом придешь, а ты вона как. — Благочинный кивнул на окошко, под которым был припаркован «Мерседес». — На вороных подкатила! Да какая же тебе нужна помощь?

— И что дальше?

— И отказал он ей в помощи, в денежных, так сказать, дотациях.

— И что же?

— Ну и все!

— Что — все?

— Не прошло и недели, как ему назначение — в Аргентину!

— А что — это плохо?

— А что — хорошо? Считай, как ссылка. Там и церковь наша православная, наверное, всего одна… Там же эти живут… как их? Аргентинцы!

— И что же дальше?

— А так там до сих пор и служит. Не возвращают… Наказание ему такое, значит. За то, что против нашей матушки пошел, лишил привилегий. Потому что связи у нашей матушки и влияние там, — Валентина Петровна закатила глаза, — наверху, самые, что ни на есть, серьезные!

— Надо же, какая история… — подивилась Светлова, попавшая неожиданно для самой себя в мир новый и незнакомый, но в котором, как выяснилось, не так уж все и отличалось от того мира, в котором жила она.

— А нам Платона, ой, как жаль, — заметила Ефимия. — Хороший был человек.

И хотя злоключения Платона были, без сомнения, захватывающей темой, Анна постаралась все-таки — уборка посуды подходила к концу! — снова переключиться на более волнующие темы. Например, Ане хотелось понять, как женщина, которая убирает сейчас вместе с ней посуду со столов в трапезной монастыря Федора Стратилата, очутилась в гостях на даче в Катове?

Но узнать это оказалось непросто. Несмотря на свою словоохотливость и даже как бы очевидную природную болтливость и способность откровенничать с чужим, едва знакомым, человеком, Ефимия упорно уклонялась от любых попыток Светловой коснуться ее собственной жизни, что подтверждало ее монастырскую репутацию «женщина ума палата».

Ефимия, как уже знала Светлова, занималась довольно сложными операциями по добыванию денег на прокорм обители. Должность Ефимии в монастыре так и называлась — «кормилица».

Ум послушницы, по-видимому, и заключался в том, что, отдавая дань своей природной болтливости, Ефимия готова была судачить на любую тему — желательно, связанную с жизнью других людей… Но едва дело доходило до чего-то существенного в ее собственной жизни, — тут же переводила стрелки!

Про то, как «самого архимандрита Платона за Можай, то бишь в Аргентину, отправили» — это, пожалуйста. А вот про Катово…