– Может быть, и нет, – признаю я, – но тем больше причин постараться сделать его таким, верно?

– Ты хорошо споришь.

– Для меня это не предмет спора, – заявляю я и повторяю: – Я в это верю.

Мы замолкаем. Тоби теперь держится спокойнее, словно этот разговор устранил что-то препятствовавшее нашей дружбе. А может, сказывается его непостоянная натура. Не умеет он слишком долго оставаться в одном настроении, думать об одном предмете. Меня саму в том же винили, но я не огорчалась. Бывают и более серьезные недостатки.

Я перебираю в уме, что сейчас узнала. Многое становится понятным, очень многое, но зато в голове возникают новые вопросы, целыми сотнями. Я останавливаюсь на самом простом из них.

– И как вас называют? – спрашиваю я. – Тебя и других, так сказать, эфемерных существ.

– Мы – Эдар. Создания Мидона, срединного мира.

– Не поняла…

– Ты знаешь, что гезан живет между всеми вещами?

– Гезан?

– Волшебство.

Я киваю. Это мне и Софи, и Джо объясняли. Волшебство лежит между днем и ночью, между синим и желтым, между любыми двумя вещами.

– Мидон – праматерь всего, что между, – объясняет Тоби. – Она – полумир или междумирье, которое минует каждый, проходя из твоего мира в этот. Иногда она – как кисея, иногда шире великих равнин Нидиана. Говорят, весь гезан проникает в ваш мир, и в этот тоже, из Мидон. Ты тоже прошла сквозь срединную страну, раз сидишь здесь и говоришь со мной.

– Ты про сон говоришь? Я думала, все это, – обвожу рукой лес, – мой сон.

Он улыбается:

– Нет, сон только перенес тебя сюда. Мир духов так же реален, как твой, только он в другом месте. А двери между ними создает срединная страна, но ее границы изменчивы и она малодоступна – разве только по пути из мира в мир. Между срединной землей и мирами, которые она соединяет, такая же разница, как между Народом и Эдар. Только у нее есть предназначение, и у Народа тоже, а мы просто выдумки, живущие по прихоти воображения до тех пор, пока кто-то в нас верит.

Эти слова словно произносит другой голос: не тот простодушный веселый паренек, с которым я недавно познакомилась, а существо с тем же веселым личиком, но обладающее мудростью старика – знаниями, приносящими не понимание, не интеллектуальную радость, а только отстраненную печаль. Проступил наружу тот шепоток мудрости, который я временами замечала в его глазах.

– Кто ты на самом деле? – слышу я собственный голос.

– Лицо под древесной корой, – отвечает он, – дитя, которое покинула Зеленая Женщина, чтобы следовать за призраком Грайн Эун, солнечной птицы. – Он поднимает руку с вытатуированной молнией. – Это ее талисман, – добавляет он, – полученный от Дедушки Грома. А это, – он поднимает другую руку, где молния заключена в круг, – счастье, ушедшее в землю, какой она была, пока Ворон не поднял из тьмы круглый панцирь черепахи – мир. Хотя кое-кто говорит, что это Луна – сердце Нокомис, а счастье – извивающаяся змея, а не молния.

Его темные карие глаза долго изучают меня, а потом он спрашивает:

– А ты кто на самом деле?

– Я же сразу сказала: художница. Здесь чужая. Просто гостья, ничего больше.

– А свет в тебе так ярко горит, потому что?..

Я качаю головой:

– Об этом я совсем ничего не знаю.

Он с серьезным видом кивает. Потом словно кто-то проводит рукой по его лицу, снова преображая его. Он ухмыляется и смотрит вверх.

– Не хочешь забраться на дерево? – спрашивает он. – Ветки у самой макушки сочатся волшебством. Соберем каждый по пучку и станем волшебниками.

Я собираюсь высказаться по поводу его сменяющихся лиц, но тут же решаю, что не мне здесь указывать, как ему себя вести. Тем более что обо мне он тоже знает далеко не все. Ему ничего не известно о Сломанной Девочке. Раз уж я сама ношу маску, то и другим должна позволить сменять свои, сколько им вздумается. Зато мне полезно вспомнить, что все не обязательно такое, каким кажется, – ни здесь, ни в том мире, где на кровати спит Сломанная Девочка и видит во сне, будто снова рисует, ходит и живет нормальной жизнью.

– Давай, давай, – торопит Тоби.

Он уже вскочил на ноги и поглаживает кору.

Я нерешительно разглядываю необъятный ствол. Кора на нем грубая, и зацепок для рук и ног сколько угодно, но до нижних веток чуть ли не миля, и у меня явно не хватит храбрости карабкаться на такую высоту.

– Что-то не хочется, – говорю я ему.

– Да это легко. Знаешь, как здорово будет!

Он по-беличьи взбегает на два-три ярда от земли, оборачивается и выжидательно смотрит на меня.

– Только не сегодня, – говорю я. – Мне уже пора.

Не дав ему возразить, я позволяю себе проснуться.

Но при следующей встрече он продолжает уговаривать меня, и в конце концов я укладываю альбом в мешок, подвешиваю его за ручки к поясу так, чтобы он висел позади меня, и лезу за ним на дерево. Не так страшно, как я думала. По правде сказать, хоть я и карабкаюсь прямо вверх, цепляясь пальцами за трещины и неровности коры, мне вовсе не кажется, что я двигаюсь перпендикулярно земле. Скорее словно поднимаюсь по пологому склону. Я заранее решила, что если сорвусь, то проснусь прежде, чем долечу до земли, так что беспокоиться не о чем.

Но я не срываюсь. Даже и не думаю. Просто лезу вслед за Тоби все вверх и вверх. Этакая парочка Джеков на бобовом стебле, тем более что, когда мы добираемся до первой ветки, нам открывается совершенно другой мир. Страна снов – удивительное место, что и говорить, но удивительнее всего она здесь, наверху. Подумать только, сколько раз я разглядывала, задрав голову, кроны деревьев и даже не подозревала, что в них творится.

Ветки здесь широкие, как двухрядное шоссе, и чуть уплощенные с верхней стороны, так что мы можем идти по ним бок о бок все выше и выше, перебираясь на следующий ярус по сеткам лиан, толстыми канатами свисающих между ветвями. По мере того как мы поднимаемся, сумерки уступают место насыщенному желтому сиянию, и мы то и дело натыкаемся на настоящие травяные полянки, выросшие на широкой ветке, с разноцветьем лесных цветов и прудиками чистейшей воды, из которых можно напиться. В других прудах вода застоялась и позеленела от водорослей. Из зеленой тины выглядывают лягушки – видны только бугорки глаз и треугольные макушки.

Здесь и вправду целый новый мир, притом гораздо более веселый, чем торжественный соборный лес внизу. И жизни в нем больше. Множество певчих птиц – овсянки, корольки, пеночки, горлинки, кардиналы – порхают среди мелких отростков ветвей, и рядом с ними – всевозможные ящерки, жучки и бабочки. На коре мы находим ночных мотыльков. Крылышки у них в две мои ладони и на ощупь мягкие как бархат. Рыжие и черные белки верещат, ссорятся друг с другом и бранят всякого, кто проходит мимо. Толстенькие кролики жуют кашку. Я примечаю у одного из них маленькие рожки, как у мифического техасского кроленя, но зверек мгновенно скрывается в траве.