советской действительности в ту пору, разумеется, можно было только в лагерь, но туда Белый не собирался. Советская власть оценила конформизм своего почитателя и обеспечила ему относительно спокойное существование, возможность писать и публиковать вещи, далекие от советских стандартов, — хотя, разумеется, идти «в авангарде прогресса» Белому было не дано. До худших времен, когда его собратья по Серебряному веку взошли на Голгофу, он, к счастью для себя, не дожил.

Не будем говорить о всех тех многочисленных посредственностях, из которых формировался костяк гуманитарной интеллигенции «нового типа», о тех, кто, подобно Демьяну Бедному, пошел на службу новой власти в основном ради карьеры и привилегий. Стремление Ленина, Троцкого и Сталина поставить культуру, особенно высокую, классическую культуру на службу власти, превратить ее в инструмент влияния, идеологической обработки масс вполне понятно и оправдано. Такова сущность любого тоталитарного режима. И это стремление, как мы знаем, было в полной мере реализовано. Сервилистскую функцию выполняла культура в фашистской Германии и Италии, в монархо-фашистской Японии 30–40х гг., в коммунистическом Китае — Мао, в Северной Корее, Албании, Ливии, в социалистическом Вьетнаме, в полпотовской Кампучии — и, разумеется, прежде всего в СССР.

Не будем говорить и о тех, кто пришел в литературу и искусство позже, с середины двадцатых годов, когда пути отступления уже были отрезаны и возможности выбора не оставалось: ведь они были порождением своего времени и своего общественного строя. Однако стоит еще раз задуматься о роли тех, кто перешел в лагерь победителей из лагеря побежденных, положив под спуд светлые идеалы своей молодости. Речь не идет о том, чтобы судить гордость нации за политические ошибки, но стоит ли безоговорочно причислять к жертвам произвола тех, кто добровольно, сознательно и бесповоротно пошел на службу новому режиму? Ведь они знали, к кому шли.

Так почему же столь многие, составлявшие цвет российской культуры Серебряного века, покорно пошли за большевиками, потопившими в крови все признаки свободомыслия, устроившими неслыханную в истории бойню на территории собственной страны, душившими крестьянство продразверстской и провоцировавшими голодную смерть миллионов? Ведь уже с 1918 г. сущность новой власти, опиравшейся на террор и насилие, стала проявляться все отчетливее, а итоги Гражданской войны, стоившей более десяти миллионов жизней и ввергшей Россию во мрак средневековья, достаточно красноречиво свидетельствовали о том, что ждет страну в грядущие годы. Неужели рассчитанные на малограмотных рабочих и крестьян нарочито примитивизированные лозунги марксистско-ленинской пропаганды, до революции вызывавшие у интеллигенции лишь снисходительную улыбку, могли возыметь столь решающее влияние на эти блестящие умы после того, как стало ясно, что содержание их фальшиво и не имеет ничего общего с реальностью?

Опыт Хлебникова, Бабеля, Вс. Иванова, Булгакова, Короленко и многих других интеллектуалов, лично вплотную соприкоснувшихся с ужасами Гражданской войны и запечатлевших свои впечатления на бумаге, свидетельствует о том, что они отдавали себе отчет в происходящем. Вполне отчетливо осознавали историческую реальность и те, кто оставался далеко за линией фронта, и те, кому довелось стать свидетелями «социалистического строительства» — от Горького и Алексея Толстого до Бердяева, Брюсова, Мандельштама, Маяковского, Цветаевой и Шагала. Только к одним прозрение пришло раньше, а к другим несколько позже. Ф. И. Шаляпин, сочувствовавший революционным идеалам и пытавшийся некоторое время приспособиться к большевистскому режиму, впоследствии писал с горьким сарказмом: «Наши российские строители никак не могли унизить себя до того, чтобы задумать обыкновенное человеческое здание по разумному человеческому плану, а непременно желали построить „башню до небес“ — Вавилонскую башню! <…> И главное — удивительно знают всё наши российские умники. <…> И так непостижимо в этом своем знании они уверены, что самое малейшее несогласие с их формулой жизни они признают зловредным и упрямым кощунством и за него жестоко карают» (‹220>, с. 222).

Когда революционная эйфория схлынула и обнажилась кровавая изнанка светлых идеалов коммунизма, многие, подобно Бунину, Цветаевой, Бальмонту, Ходасевичу, Северянину, Мережковскому, Бурлюкам, Шагалу, предпочли лишения и невзгоды эмиграции пособничеству новым гуннам. Многие по распоряжению Ленина были высланы на «пароходах философов» и таким образом от всякого выбора избавлены. Другие, подобно Брюсову, Блоку, А. Белому, Б. Пастернаку, Мандельштаму, Ахматовой, Гумилеву, Есенину, Клюеву — не говоря уж о Маяковском, Хлебникове, Асееве, Мейерхольде, Малевиче, Петрове-Водкине, — выбрали сотрудничество с режимом Ленина и Троцкого, на чьей совести уже к тому времени были неисчислимые преступления против человечества.

О том, что это было сотрудничество, а не просто пережидание лихолетья, говорит сам характер творчества писателей, даже писавших до поры до времени «о своем». Ведь они не могли уйти в тень, замкнуться в себе. Художники слова должны были так или иначе артикулировать свою позицию — но артикулировать ее разрешалось только в полном согласии с генеральной линией. Как справедливо писал о судьбе художника наш недавний классик номер один, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Особенно, если это общество тоталитарное, требующее не только полного, безоговорочного подчинения, но и одобрения. И ни одного возражения власти, ни одного политического протеста из уст «пророков» — в том числе и тех, кто некогда отважно клеймил царскую реакцию, — ни разу не прозвучало! «Пророки» меняли профессию, превращаясь в советских служащих и советскую интеллигенцию, которой велено было (до поры) забыть о дореволюционном прошлом. Конечно, они не забыли, но прошлое превратилось для них в «мир иной», почти не сообщающийся с их новым земным миром — миром строительства вавилонской башни социализма на костях, слезах и крови.

И уехавшие, и оставшиеся считали, что правда на их стороне. Первые полагали Советский режим преступным, безумным и опасным для жизни как отдельного индивидуума, так и всего человечества. Вторые придерживались традиционного лозунга «Народ всегда прав» и, вероятно, полагали жестокость, варварство, нарастающий обскурантизм необходимыми временными издержками при строительстве светлого будущего. Они жили высокими помыслами, вспоминали «сверхчеловека» Ницше, грезили возрастанием соловьевского «Богочеловечества», мнили себя по-прежнему вестниками высших сил. Однако все эти иллюзии развеялись в течение нескольких лет после Гражданской войны, когда путь на Запад был еще более или менее свободен для тех, кто хотел уехать. Те, кто не уехал, как и те, кто, подобно Горькому, Белому или Алексею Толстому, в конце концов вернулись в Советскую Россию, сделали это сознательно и без принуждения. Они тем самым подписали акт о нравственной капитуляции, признав правомерность чудовищных гекатомб Гражданской войны, уничтожения пленных и заложников, тотального террора, отмены всех демократических свобод, ограбления крестьянства, дискриминации по классовому признаку, разрушения церкви, голода в Поволжье, истребления политической оппозиции, чудовищного оглупления масс, издевательства над культурой, введения антигуманных норм морали, оправдывающих доносительство и расправу над инакомыслящими, а впоследствии