Он был родом из маленькой деревеньки на юге края – из тех мест, где степь упирается в горы, а два срывающихся с них потока образуют великую сибирскую реку. С детства любил смешить, разыгрывать сценки, читать стихи вслух; в школьном театральном кружке сразу затмил остальных. Отец, потомок поляка шляхетских кровей, то ли сосланного сюда, то ли переехавшего по своей воле – семейные предания эту подробность не донесли, – говорил тихо, словно могли подслушать: «Наша нация на это дело талантлива, слышал. Много артистов великих, плясунов – поляки». Хотя сам был сибиряк сибиряком.

После восьмого класса родители отправили Друцкого в район – довольно большой по меркам их края город, – где было культпросветучилище. Поступил. Когда приезжал на каникулы, земляки встречали так, словно он уже звезда сцены и экрана. И сам Друцкий лет до тридцати пяти считал, что вот-вот – и станет. Встретится на его пути понимающий режиссер, даст роль, заметят в столице, пригласят, а там и кино…

Есть же примеры, когда сбывается. Взять Андрея Панина – с ним Друцкий около года служил в одном театре в медвежьем углу страны, – ведь повезло же, хотя ничего не предвещало: играл неважно, с дикцией просто беда. А кем стал… Впрочем, Андрей добивался: уже далеко за двадцать было, а ездил в Москву, поступал в Школу-студию МХАТ. Раза с четвертого поступил. И – пошло…

Умер, правда, рано и странно, не исключено, что убили. Но сколько сыграл, славу изведал.

Надо было в свое время в Москву ломиться или хотя бы в любом другом городе получить высшее образование – без него никуда.

…Внизу заскрипело. Однотонно, размеренно и раздражающе. Будто в уши воткнули спицы и стали там ковырять. Друцкий с усилием вытолкнул себя из воспоминаний, пригляделся. На качелях сидела девочка в белой куртке. И не заметил, как появилась, хотя вроде смотрел именно туда, на площадку.

Скрип-скрип, скрип-скрип. А вокруг безлюдно, никакого движения. И девочка, кажется, не шевелится, сидит большой куклой… Стало жутковато, будто оказался в фильме ужасов.

Не любил он эти фильмы, считал чушью собачьей, но сейчас стало ясно – не чушь. Не чушь, а предупреждение…

Скорей закурил, и дым не оказался противным. Наверняка прошло какое-то время с прошлой сигареты… Да, глубокое погружение в мысли сродни сну – несколько часов проходят как несколько минут.

Что ж, сейчас только и остается вспоминать. Настоящего, по сути, нет, будущее в таком тумане, что и вглядываться в него бесполезно. И страшно. Возьмет этот вирус и начнет размножаться еще сильней. И никакая изоляция не поможет. И случится мор, как в Средние века, как сто лет назад было с испанкой. Вакцину-то не нашли…

Друцкий передернул плечами. Не стоит об этом, не надо. Закончится, прекратится, и всё станет как было. Снова откроются кафешки, ресторанчики, музеи и, конечно, театры.

Да, театры… театр. Он никому не звонил за эти дни, не спрашивал, как и что, не интересовался здоровьем. Да и что спрашивать? Только душу теребить и себе, и другим. Коронавируса этого в их городе нет, область, как и вся страна, в режиме нерабочих дней. Зарплата двадцатого числа пришла, и за квартиру они хозяйке заплатили. Месяц могут жить здесь на законных правах. А там… Когда-то Друцкий играл в пьесе о Ходже Насреддине одного из евнухов, и запомнилась фраза главного героя: или осел сдохнет, или я, или падишах. Так и здесь.

Но лучше, если бы никто не сдох, а каким-нибудь чудесным образом эпидемия закончилась. Утром просыпаются, включают телевизор, а там: «За прошедшие сутки не зафиксировано ни одного случая заражения». Конечно, с неделю придется выжидать, а потом – откроются.

Спектакли вряд ли возобновятся сразу. Будут репетиции, восстановление мизансцен; худрук будет нервничать и кричать – реанимировать чужие работы он ненавидит. Может быть, позовут Юрьева, Верзина, Берга поработать с актерами. Такое случается – когда приглашают постановщиков освежить спектакли, улучшить… И вот расклеивают на тумбах – а у них здесь есть несколько тумб в стиле позапрошлого века – афиши на май… Нет, вряд ли на май… На июнь. Скорее всего, на июнь.

До июня так далеко.

Семнадцатого марта, когда играли последний спектакль, зал был почти полон. Кто-то купил билеты заранее, кто-то узнал, что театр закрывается, и прибежал в последний момент, а немалую часть зрителей составлял коллектив. Незанятые актеры, свободные цеховые, администратор, билетеры, даже гардеробщицы притулились на ближайших к выходу сиденьях.

Спектакль был о вдове и вдовце, старике и старухе, которые полюбили друг друга. И за их любовью следит вся деревня, родня. Удивляются, негодуют, завидуют. И в итоге доводят старика до инфаркта… Были заняты всего девять человек, в том числе и Лариса. Главная роль старухи Эльзы, естественно, досталась их приме, заслуженной артистке, а Лариса играла одну из подруг-завистниц Эльзы. И в этот раз играла так душевно, с таким внутренним состраданием, что Друцкий почувствовал: снова в нее влюбляется.

Но сразу после спектакля, когда скромно выпивали в верхнем фойе за скорейшее возобновление сезона, Лариса начала уходить в депрессию. Друцкий заметил – он хорошо знал жену.

И вот шестнадцатый день такая атмосфера, точно в доме покойник.

Четыре раза за это время Друцкий ходил в магазин. Тщательно брился, одеколонился, чистил ботинки. Спрашивал Ларису: «Что купить?» Она буркала: «Что хочешь». Покупал необходимое плюс шоколадки жене, один раз три розы. Никакой реакции. Розы так и остались лежать на комоде. Теперь засохли уже, почернели.

Он попытался вспомнить, дарили ли ей когда-нибудь цветы на поклоне. Не считая премьер, когда часто каждому раздавали по цветочку. Дарили ли зрители за прекрасную игру… Кажется, нет. За все сорок лет – ни разу.

Друцкий снова поежился. Теперь не от зловещего скрипа качелей, а от обиды за жену. И как теплой водой омыла идея: подговорить кого-нибудь, дать букет, чтоб вручил на поклоне. Как ей будет приятно!.. Главное, чтоб не догадалась…

Тяжело с ней. И до того было тяжело, а сейчас – тем более. К вечной нереализованности добавилась ненужность, ощущение которой обострилось в эти дни. И – приближающаяся старость. Самый, наверное, тяжелый период в жизни человека. В старости наверняка будет легче, там уже вроде как нечего терять. А тут надо трепыхаться.

Опять вспомнилась родная деревенька. Нет, не вспомнилась, а появилась перед глазами. Друцкий как будто стоял сейчас на увале и смотрел на нее сверху. Серые, покрытые шифером, и черные – плахами – крыши изб, синенькие наличники, зеленые металлические ворота кое-где,