общем, забурлил. А что делать с купленным? Вряд ли полезет сейчас. Впрочем, не пропадет.

Нет, не удалось. Выбрались Дмитрий и Роман из машины расстроенные, хмурые. Роман вялый, а Дмитрий, наоборот, взвинченный, заведенный.

– Что будем делать? – спросил. – Какие еще варианты?

Местные заспорили о старом: идти к Михалне за спиртом или нет.

– Лучше уж до города мотнуться, – сказал Славка.

– Во, правильно! – тут же согласился настаивавший только что на Михалне Витька. – Я там стопудовую точку знаю.

– А далеко до города?

– Да минут двадцать! Дорога щас чистая. Погнали.

– Погнали. – Дмитрий поправил свое кепи и открыл дверцу жигуля.

– Дим, может, не надо, – предложила, но как-то веско, повелительно Татьяна, и Даниэль с готовностью подхватил:

– Надо остановиться.

– Вон уж солнце встает, – добавила Александра.

Действительно, из-за горизонта высовывалась белая кочка, от которой по сначала алому, потом бордовому, затем голубому и наконец темно-синему небу разлетались лучи.

Со стороны солнца стало надувать. Сразу сделалось зябко.

– Да быстро сгоняем, – попытался убедить Витька. – И посидим…

– Роман, ты как? – спросил Дмитрий, держась за дверцу.

– Наверно, действительно пора остановиться, – ответил тот, с отвращением затягиваясь сигаретой.

– Ну вы ведь тогда проиграли.

Только сейчас вспомнили, что спорили насчет покупки алкоголя в ночной деревне.

– Что ж делать…

Стали прощаться с местными. Роман тихо попросил Татьяну:

– Дай двести рублей. У меня крупные… Парня отблагодарю за бензин.

Татьяна дала. Роман протянул Славке:

– Вот, заправиться.

Славка замахал руками, фыркнул, булькнул:

– Не! Я ж от сердца.

– Мы тоже.

– Не надо.

– Ну ладно, спасибо.

Обратно шли молча, устало и в то же время торопливо. Лечь, лечь… Не было шуток, которые сопровождали их путь в деревню, не грела больше надежда. Лишь Дмитрий не всерьез, кажется, сокрушался, что ни на что не поспорил с Татьяной и Романом. Сам-то зуб предложил, а они – ничего.

Вон жидкое электрозарево лагеря. Равнодушно-механический, как дверной звонок, лай собаки.

Входили в уже отпертые женщиной ворота.

– Нагулялись?

– Нагуля-ались.

Миновали затрухлявевшую беседку, белый шатер, в котором проводились семинары поэзии, первый, крепко спящий корпус, второй. А возле третьего тусили паренек и две девушки. В отличие от деревенских у магазина, юные, но не такие шумные. Паренек не пританцовывал, а тихо стоял, девушки сидели. Разговаривали о чем-то. Без смешков.

Паренек оглянулся на звук шагов, махнул рукой:

– Извините, сигаретки не будет?

– Будет, – сказал Дмитрий.

– Чего не спите? – спросил Даниэль.

– Да что толку уже… Общаемся.

– Правильно. Потом эти дни вспоминать будете.

– О, мёд воспоминаний, – совсем непоэтично сказала одна из девушек. Может быть, она была третьей лишней.

Паренек просительно посмотрел на Дмитрия:

– Можно парочку?

– Бери.

В ответ паренек протянул бутылку с этикеткой «Coca-Cola». Внутри была прозрачная жидкость.

– А почему цвет такой? – усмехнулся Роман. – Импортозамещение? Без заморских ингредиентов?

– Абсолютно.

Тем временем Дмитрий отвинтил крышку, понюхал, прежде чем пить, и как-то растерянно глянул на Даниэля, Татьяну.

– Самогонка.

– Да л-ладно?

Дмитрий дал бутылку Даниэлю. Даниэль, понюхав, Роману. Роман Татьяне. Татьяна Александре. Александра нюхать не стала, кивнула: мол, верю.

По очереди и глотнули. Шумно подышали. Потом Дмитрий спросил:

– И что это значит?

– Это значит, что ты все-таки проиграл, – ответила Татьяна.

– Вовсе нет.

– Самогонку-то мы нашли.

– Но не в деревне.

– Вы не из Драчёнова случайно? – обратился Даниэль к пареньку.

– В смысле?

– Не из этой деревни, которая рядом?

– Нет. Из Новосибирска.

– А самогонка откуда?

Паренек набычился, как пойманный за курением старшеклассник, но ответил твердо:

– Родительская. Они живут в Колывани…

– Хорошо. Значит, – резюмировал Даниэль, – ничья. И пойдемте спать, товарищи.

– Но ведь зачем-то самогонка появилась? Какой-то знак.

– Бытовая мистика.

– Сюжет для небольшого рассказа.

– О, давайте каждый напишет! – предложил Дмитрий.

– Давайте.

Еще по разу приложились к бутылке, вернули ее ничего, кажется, не понимающему пареньку и пошли к своему корпусу.

– Покружило нас. В эту деревню сводило, местных показало…

– Странно, конечно.

– Еще как.

– Какой-то знак, однозначно.

Глубже анализировать произошедшее сейчас ни у кого из них не было сил.

Мужчина с пустыми ведрами

На балконе

Никогда дни не тянулись так долго и не проходили так пусто.

Перетаптываясь на свободном пятачке заставленного чужим хламом балкона, Друцкий не вспоминал, а перебирал прошлое. Перебирал, пересыпал мысленно из кучки в кучку годы своей жизни и не обнаруживал такого периода – когда ничего не делал. Полмесяца ничегошеньки.

Да, каждый июль были отпуска, но тогда он – в первые годы – ехал к родителям и помогал им по хозяйству, потом, когда родителей не стало и дом продали, подрабатывал на разнообразных мероприятиях – в то время было много уличных праздников, массовых представлений… Раз пять съездили с Ларисой на море; там он томился, но совсем не так, как сейчас. На море и томление прибавляет сил, а вот такое…

Он доставал из пачки очередную сигарету, закуривал, тут же спохватывался, что только что курил, тушил торопливо в переполненной пепельнице. Смотрел на улицу, на гаражи и чахнущие под ними сугробики, на черное пятно пустой детской площадки с похожими на виселицу качелями, на мутные окна соседних домов, забывшись, брал или новую сигарету, или окурок и после первой же затяжки с отвращением бычковал.

На балконе было лучше, чем в квартире. Здесь не слышно непрерывного бубнежа телевизора, не так давят потолок и стены. Не пахнет едой, не вздыхает Лариса…

Дни, как назло, всё ясные, теплые. Ночами морозно, а днем – благодать. Наяривают какие-то птички, словно зовут: «Выходи-выходи-выходи-выходи». Выйти можно, но куда пойти? В этом городе Друцкий знает только один маршрут: от дома, вернее от квартиры, которую они с Ларисой снимают, до работы. До театра. А театр уже шестнадцать дней закрыт. Буквально. Ни одного человека. Разве что сторожа продолжают дежурить – бродят по зданию, охраняя добро.

Друцкий пытается представить театр. Не именно этот – к этому он за два года еще не привык, – а вообще театр. В театре всегда жизнь. Она или бьет ключом – во время спектаклей, – или размеренно пульсирует, когда идут репетиции, шьются костюмы, собираются декорации, или теплится: даже в межсезонье что-то стругают, пилят, о чем-то спорят в кабинетах главрежа, директора, обязательно слоняется кто-нибудь из соскучившихся артистов, оформители красят, клеят, лепят, осветители, радисты копаются в своих проводах, уборщицы драят полы, стены, дорожки, чтоб пыль не успела врасти.

А сейчас наверняка тишина. Черная сцена, холодная люстра, софиты.

…Семнадцатого марта они, как всегда, стеклись в театр к одиннадцати утра. Цеховые засели по своим цехам, актеры расположились кто в гримерках, кто в просторной комнате справа от вахты – в брехаловке. Здоровались