Лев зарегистрировался в санатории и почти сразу же, из-за полного незнания европейской культуры, попал впросак. Дело в том, что его определили в комнату по соседству с одним знаменитым скрипачом. Когда тот репетировал в саду, под его окном собирались восторженные слушатели. Лев понятия не имел о том, сколь знаменит его сосед, да к тому же ему, что называется, медведь на ухо наступил. «Я считал его слушателей полными идиотами, — вспоминал Лев. — Но все было бы ничего, если бы сосед не принимался играть как раз в те часы, когда мне хотелось поспать после обеда». В конце концов Лев, вставив свой монокль, отправился прямо к директору — жаловаться на соседа. Неужели нельзя его приструнить? Директор лишь расхохотался. Правда, когда через несколько часов Лев случайно столкнулся со своим соседом, великий скрипач сам подошел к нему и, протянув ему руку, сказал: «А ты молодец! Ты проявил характер, смело защищал свои интересы». Впоследствии они частенько играли в шашки, и все это сделало репутацию новичка с азиатской внешностью и необычной манерой одеваться еще более эксцентричной.

Лев полюбил этот остров. Впервые в жизни он с огромным удовольствием занимался спортом — играл в теннис, плавал. Лежа на раскаленных камнях пляжа, он представлял себе, что Северное море — это голубая пустыня с мерно катящимися барханами. Занятиям он уделял не слишком много времени, зато еще больше совершенствовал свои познания в немецком языке, — именно идеальное владение немецким впоследствии станет фундаментом всей его писательской карьеры. На острове ему представилась возможность встретиться и познакомиться с множеством европейцев, приезжавших сюда на отдых. «У этих лиц такое беззаботнолетнее, сияющее, беспечное, утонченное выражение». Жизнь здесь была приятной и легкой. Лев быстро ощутил, как мрачные мысли оставляют его.

«Неожиданно я перестал отмалчиваться. Я помногу разговаривал с людьми и выслушивал их. Как оказалось, мне было что сказать им, но и окружавшие меня пациенты этого санатория также могли многим поделиться со мной. Это была недолгая и очень счастливая пора передышки, которую дала мне жизнь, бывшая до тех пор весьма одинокой и бестолковой».

Как это часто случается с подростками, преодолеть барьер в общении с окружающими помогли женщины. Лев вроде бы нашел себе девушку по сердцу. Или, точнее, он понял, что такая может появиться, а это для молодого человека практически одно и то же. Лев неоднократно описывал различия между ухаживанием за женщинами на Западе и на Востоке, где покрывало или чадра или некие незримые препятствия разделяли общество мужчин и женщин. И хотя в Баку многие женщины из окружения Льва чадру не носили, вели они себя так, словно никогда не снимали ее.

Еще в Батуме Лев узнал, что многие голубоглазые блондинки из России, из приличного общества и прекрасно воспитанные, за сходную цену готовы составлять компанию мужчинам. Таких женщин было множество в Константинополе и в Париже, однако он подавлял свои желания, ограничиваясь разглядыванием проходивших мимо дам, их ножек в шелковых чулках. Эти женщины были для него, писал он, «как прекрасные картины, и мне даже не приходило в голову заговорить с кем-нибудь из них, не то что прикоснуться. Я же все-таки не пьяный матрос и не дикарь. Мне уже было известно, для чего нужны женщины. Когда-нибудь, когда я вернусь домой, я женюсь на одной из них, и у нас появятся дети — вот и все, проще не бывает. Однако на этом зеленом острове все оказалось по-другому: женщины вдруг перестали быть далекими, недостижимыми созданиями». Они не были его или еще чьими-нибудь родственницами, их не требовалось защищать или держаться от них подальше. В Германии женщины были, пожалуй, самыми эмансипированными в мире. Большинство девушек в этой санаторной школе были из Гамбурга, а это означало, что они еще более эмансипированы, чем большинство остальных немок. Льва поначалу даже шокировало, что женщины, оказывается, могут быть такими говорливыми, так увлеченно заниматься спортом, и вообще, что это — «существа из плоти и крови». Он играл с ними в теннис, много танцевал, наблюдал, как они прыгали в волнах «полуголые» (то есть в купальных костюмах по моде 1920-х годов), обедал с ними за одним столом. Но больше всего его поразило то, с каким нескрываемым любопытством они разглядывали его самого. Он не мог привыкнуть к их светлым волосам. Девушки, жившие на этом острове, казались ему экспонатами из музея восковых фигур. Он никогда прежде не видел такого количества блондинок. Ему даже казалось, что им чего-то не хватает, что они лишены чего-то существенного: «Поначалу мне это представлялось нелепым: они бесцветны, так сказать, как будто у них такой дефект. Помню, всякий раз, встретив где-нибудь девушек с льняными волосами, я не мог не засмеяться!» Первое время все эти молодые женщины были для него на одно лицо. Но даже когда он научился отличать их друг от друга, они все равно представлялись ему абсолютно чужими. После заката молодежь тайком отправлялась на свидания в саду, и Лев наблюдал, как светловолосые парочки с упоением целовались в лучах лунного света.

Впрочем, вскоре девушки сами начали знакомиться с ним. В компаниях молодых немцев он стал навещать пивные в близлежащем городке. Впервые в жизни Лев свободно общался с людьми собственного возраста, это было его посвящением во взрослую жизнь. На пляже он всегда чувствовал, или ему мерещилось, что чувствовал, как его разглядывают. Лев никак не мог представить себе, как это вообще возможно — поцеловать белокурую девушку. Зато он познакомился с кареглазой шатенкой из Берлина, красавицей, старше его на два года. Он играл с нею в теннис, катался на лодке, а вечерами ходил на танцы. Однажды поздним вечером, по пути домой, Лев набрался смелости и обнял ее. Они остановились под деревом на берегу моря; вдали с ревом перекатывались волны. «Сначала, в шутку сопротивляясь, она улыбалась. Потом больше не сопротивлялась». Девушка поцеловала волосы Льва, его глаза. Сама же, когда он в ответ поцеловал ее, задышала прерывисто, закинув голову назад. Лев увидел нежные, полуоткрытые губы, но тут свет луны блеснул на ее зубах, и вдруг его мысли странно смешались, будто потонули, уходя в сторону, прочь от романтических поползновений. Что-то в этой девушке напугало его. Ненасытные губы и эти зубы… да еще глаза. Лев вдруг почувствовал: ее карие немецкие глаза, смотревшие на него, были совершенно чужими, далекими, безжизненными. «Что-то, не свойственное людям, отражалось в ее лице, в этих глазах; в них было что-то нечеловеческое, какая-то бездонная глубина, недоступная пониманию». Лев мягко высвободился из ее объятий. Она промолчала. Он сам не понял, отчего так поступил, был смущен собственной реакцией, сбит с толку полным отсутствием хоть какого-то животного влечения к ней, ведь девушка была одной из самых красивых на всем острове, или так ему тогда казалось. Во всяком случае, провожая ее домой, он вел себя исключительно учтиво, на прощанье поцеловал ей руку. Однако, вернувшись к себе, разразился нервным смехом, потом разрыдался, а потом целый час тщательно мылся. Он чувствовал себя грязным и страшно одиноким. При этом ему казалось, будто он только что избежал невероятной опасности. Позже эта шатенка всегда смотрела на него с ненавистью, однако Лев решил, что поступил правильно, найдя единственно верный выход из положения, поскольку никак не мог забыть «ужас ее полуночных, жаждущих зрачков».