— Эй, девочки! Сюда едут герцог Горгонзола и граф Лимбургский. Я хочу, чтобы все вы, девочки, были с ними поласковее и помогли бы им весело провести здесь время, когда они приедут.

— Еще как поможем!

— И будьте повнимательнее с коротышкой — все деньги у него.

— Еще как будем! Ура! Ура! Ура!

Мы девочки счастливые,

Веселые, красивые,

Танцуем и поем,

Скучать вам не даем!

Позади залепленного афишами дощатого забора на Аппер-Вэлли-стрит, в самом центре квартала, где сосредоточивались лавки и увеселительные заведения, обслуживающие цветное население Алтамонта, Мозес Эндрюс, двадцать шесть лет, цветной, спал последним непробудным сном и белых и черных. Его карманы, которые накануне вечером были набиты деньгами, полученными от Сола Стейна, закладчика, в обмен на некоторые предметы, изъятые из дома мистера Джорджа Роллинса, прокурора (часы из золота 750-й пробы с тяжелой двойной золотой цепочкой, брильянтовое обручальное кольцо миссис Роллинс, три пары тончайших шелковых чулок и две пары мужских кальсон), были теперь пусты, наполовину выпитая бутылка кентуккийского ржаного виски «Клеверный лист», с которой он удалился за забор, чтобы предаться дреме, лежала непотревоженная в расслабленных пальцах его левой руки, а его широкое черное горло было аккуратно располосовано от уха до уха искусным ударом бритвы его ненавидимого и ненавидящего соперника Джефферсона Флэка, двадцать восемь лет, который теперь, незаподозренный и неразыскиваемый, мирно почивал в объятиях их общей любовницы мисс Молли Фиск в ее квартире на Пайн-стрит. Мозес был убит под лучами луны.

Исхудалая кошка бесшумно прошла вдоль забора на Аппер-Вэлли-стрит, а когда часы на здании суда гулко отбили шесть густых ударов, восемь негров-рабочих в комбинезонах, заскорузлых ниже спины от засохшего цемента, прошли клином, точно одно многоногое животное, и каждый нес свой обед в маленьком ведерке из-под топленого сала.

А пока на соседних улицах одновременно происходили следующие события.

Преподобный Г. М. Мак-Рей, пятьдесят восемь лет, священник Первой пресвитерианской церкви, омыв свое тощее шотландское тело, побрив худое, чистое, нестареющее лицо и облачившись в жесткое черное сукно и накрахмаленную белую рубашку, спустился из спальни на втором этаже своей резиденции на Камберленд-авеню к завтраку из овсянки, сухариков и кипяченого молока. Его сердце было непорочно, его дух праведен, его вера и жизнь походили на чистую половицу, оттертую пемзой. Он полчаса без навязчивости молился за всех людей и за успех всех благих начинаний. Он был белым нерасточительным пламенем, которое сияло сквозь любовь и смерть; его речь, как сталь, звенела ровной страстью.

В Гигиенических турецких банях доктора Фрэнка Энджела на Либерти-стрит мистер Дж. Г. Браун, богатый любитель спорта и издатель «Алтамонт ситизен», погрузился в сон без сновидений после того, как пять минут провел в парильной кабинке, десять в ванной и тридцать в массажной, где предал искусным рукам «полковника» Эндрюса (как ласково называли опытного негра-массажиста завсегдатаи заведения доктора Энджела) все свое тело от подошв подагрических ног до венозного шелковистого глянца лиловатого лица.

На другой стороне улицы, на углу Либерти-стрит и Федерал-стрит, у подножья холма Бэттери, негр в белой куртке сонно убирал в коробку покерные фишки, которые были рассыпаны по центральному столу в центральном верхнем зале Алтамоитского городского клуба. Зал только что покинули мистер Гилберт Вудкок, мистер Ривз Страйклетер, мистер Генри Пентленд-младший, мистер Сидни Ньюбек из Кливленда, штат Огайо (удалившийся от дел), и вышеупомянутый мистер Дж. Г. Браун.

— И черт побери, Бен, — сказал Гарри Тагмен, выходя в эту минуту из закусочной «Юнида» № 3, — я думал, у меня кровь горлом пойдет, когда из чулана вытащили Старика. И это — после того, как он без конца ратовал в газете, что пора очистить город!

— Вполне возможно, что судья Севьер устроил облаву именно на него, — сказал Бен.

— Это само собой, Бен, — нетерпеливо сказал Гарри Тагмен, — но все подстроила Королева Элизабет. Ты же не воображаешь, будто что-нибудь могло случиться без ее ведома? Провалиться мне на этом месте, он прикусил язык не меньше, чем на неделю. Боялся нос высунуть из кабинета.

В монастырской школе св. Екатерины на Сент-Клемент-роуд сестра Тереза, мать-настоятельница, бесшумно шла по дортуару, поднимая шторы возле каждой кровати, и вишневый и яблоневый цвет мягко вторгался на прохладную лужайку, усыпанную розовыми лепестками спящих девушек. Их дыхание тихо замирало на полураскрытых росистых губах, розовеющий свет ложился на изгибающиеся по подушке руки, на их худенькие юные бока и на упругие розовые бутоны их грудей. В дальнем углу комнаты толстая девушка плотно лежала на спине, раскинув руки и ноги, и храпела сквозь подпрыгивающие губы. Им оставался еще час сна.

С одной из белых тумбочек, стоявших между кроватями, Тереза взяла открытую книгу, неосторожно оставленную тут накануне, с тихой, обращенной внутрь улыбкой под седыми усиками на широком костистом лице прочла заглавие — «Общий закон» Роберта У. Чэмберса и, зажав карандаш в широкой, запачканной землей руке, написала зубчатым мужским почерком: «Чепуха, Элизабет, — но убедись в этом сама». Затем мягкой энергичной походкой она спустилась в свой кабинет, где уже ждали утреннего совещания сестра Луиза (французский язык), сестра Мария (история) и сестра Береника (древние языки). Когда они ушли, она села к письменному столу и час работала над рукописью той книги, которая скромно предназначалась для школьниц, но прославила ее имя повсюду, где ценится благородная архитектура прозы, — над великой «Биологией».

Затем в дортуаре зазвенел гонг, она услышала звонкий девичий смех и, приподнявшись, увидела, что от сливы у стены идет молодая монахиня, сестра Агнеса, с охапкой цветущих веток в руках.

Внизу, в укрытой деревьями Билтбернской лощине, по рельсам прокатился гром и жалобно простонал гудок.

Под городской ратушей в огромном уходящем вниз подвале открывались рыночные ларьки. Мясники в фартуках рубили свежие холодные туши, швыряли толстые отбивные на тяжелые листы грубой бумаги и, кое-как завязав, бросали их чернокожим мальчишкам-рассыльным.

Исполненный чувства собственного достоинства негр Дж. Г. Джексон стоял в своей квадратной овощной лавочке между двумя неулыбчивыми сыновьями и деловитой дочерью в очках. Он был со всех сторон окружен наклонными полками, на которых были разложены фрукты и овощи, пахнущие землей и утром: большие кудрявые листья салата, пухлый редис, еще в сыром черноземе, стрелки молодого лука, только что сорванного с грядки, поздний сельдерей, весенний картофель и тонкокожие цитрусы Флориды.

По соседству рыбник Соррел капающим черпаком извлекал из глубин эмалированного бидона со льдом мокрых устриц и ссыпал их в коробки из толстого картона. Широкобрюхие морские рыбы, карпы, форели, окуни лежали, выпотрошенные, на льду.

Мистер Майкл Уолтер Крич, мясник, покончив с обильным завтраком из телячьей печенки, яичницы с грудинкой, горячих сухарей и кофе, сделал знак одному из мальчиков в ожидавшей у стены шеренге. Вся шеренга метнулась вперед, как свора гончих; он выругался и замахнулся на них топором. Счастливый избранник вышел вперед и взял поднос, на котором еще оставалось немало еды и наполовину полный кофейник. Так как ему надо было в эту минуту отправляться с пакетом, он поставил поднос на опилки у конца прилавка и обильно оплевал его, чтобы охранить от покушений товарищей. Затем он ушел, весело и злорадно посмеиваясь. Мистер Крич мрачно посмотрел на своих черномазых.