Но Октава решила бить сразу в цель.

— Он украл вашу жизнь, господин Шляпс. В баночке.

Лицо люминографа побелело, но он тут же взял в себя в руки, нацепил маску злой серьезности и с трудом произнес:

— Какая мне разница? Теперь это ваша жизнь. Я сам отдал ее вам.

— Он собирается что-то делать с ней, — заметил Глиццерин. — И ему нужно очень, очень много дыма!

— Да, прекрасно, а я-то тут причем?

— Он использует для этого и вас! Светопарат ведь тоже сильно дымит после каждой люминки.

Октава Крокодила умела метнула второй дротик, и он угодил прямо в яблочко — снова. На сей раз, Шляпс скинул маску злой безучастности.

Люминографа два раза задели за живое: буквально с утра он понял, что ему действительно стало слишком одиноко после того, как хрипящая прокуренным голосом жизнь исчезла из дома. По его же, между прочим, воле. Все вокруг стало как-то холоднее обычного, словно бы наступила вечная зима, а предметы, людей и чувства покрыло пуленепробиваемым льдом. Будто в глаз и в сердце его, без того пораженные каким-то аналогом Снежной Королевы, попало еще больше льдинок, и жизнь стала терять свой вкус, свой цвет. Октаве же удалось заставить Шляпса признаться самому себе, что ему одиноко, что он давно покрылся коркой изо льда и что надо с этим что-то делать. Лед этот начал постепенно, очень медленно, как сосульки по весне, таять.

Маленький шаг для человечества, большой — для самого Диафрагма.

Вторым ударом стала новость о том, что его используют. Больше всего остального — и тупых каменщиков, и проблем, и жизнерадостных продавцов, и даже вопросов о том, сколько сейчас времени, — Шляпс ненавидел, когда его использовали, или пытались это сделать. Обычно люминограф не попадался на эту удочку, не испытывал соблазна, потому что остальные не умели скрывать своих намерений использовать его или его услуги, а вот у Честера получилось замаскироваться. На своей удочке он закинул не просто приманку, а умело стилизованную под настоящую рыбку наживу — и Шляпс, ничего не заподозрив, клюнул.

— Хорошо, — выдавил люминограф. — Допустим, он украл вашу… мою… ладно уж, нашу с нами жизнь. Но зачем ему столько дыма?

— Вы помните, что говорил Шизанте? — уточнила Крокодила младшая. — Жизнь рождается в дыму. Вот он и хочет родить этой жизни. При этом, очень много.

— И он собирается использовать меня в этих целях?!

— Вас в том числе. Пиротехника и спецэффекты ему нужны тоже для этого.

— Но разве от жизни могут быть какие-то проблемы? — Шляпс кинул косой взгляд на Бетонса, все еще занятого работой.

— Мы… не знаем, — призналась Октава. — Вот и решили рассказать вам все это, потому что это была ваша жизнь, ваши услуги используют и… мы собираемся снова пойти за Фиолетовую Дверь с оттенком пурпурного.

— Опять к этому ненормальному?

— Так мы хотя бы поймем, стоит ли нам бояться замыслов Честера, — ответил Глиццерин.

Диафрагм Шляпс начал метаться с ответом, но лед в его сердце уже тронулся, а господа присяжные заседатели ликовали. Поэтому, люминограф сказал:

— Ладно. Только сначала, пусть мне доделают это треклятую стену.

Совершенно неожиданно для себя, Диафрагм добавил:

— Хотите чаю?

— Не откажемся, — улыбнулся Пшикс. — Кстати, а можно мне…

— Нет, — тут же отрезал Шляпс. — Никаких люминок.

Глиццерин слишком рано обрадовался, и тут же сник, не получив желаемого ответа — в отличие от воротничка его зеленого пиджака, который все так же торчал и торчал.

— Кстати, говоря о чае. Надо будет зайти и купить что-нибудь к чаю, иначе нам ничего не расскажут…

— А вот это, пожалуйста, точно без меня, — нахмурился люминограф, но сейчас у него не получилось сделать такое же грозное лицо, как обычно.

Омлетте́ смотрел из окна на Хрусталию, залитую солнцем, в лучах которого порхали, словно бы растворялись срываемые ветром розовые лепестки, а пыльца придавала ряби всей картинке. Зрелище, достойное мировых шедевров, зрелище, вдохновляющее художников и поэтов на творчество, а героев — на подвиги.

Но Омлетте́ тошнило от этого вида.

Бывший муж Крокодилы сидел разбитый, словно бы его, как кубик льда, раскололи на кусочки, чтобы приготовить коктейль. Омлетте́ сидел и чувствовал себя простуженным, хотя на самом деле был абсолютно здоров — но ему, как во время болезни, все вокруг казалось противным, не хотелось ни думать, ни шевелиться, тело пробирала непонятная дрожь, голова горела и трещала, а ноги, наоборот, замерзли. Воротник рубашки с огромным аляпистым бантом намокли от пота.

Омлетте́ тошнило от всего и от ничего, но больше всего его воротило от предстоящей свадьбы — так сильно, что мутило желудок.

Нужно было что-то делать, как-то предотвращать предстоящее торжество, но недавние визиты Шляпса с Чернокнигом абсолютно выбили мужчину из колеи, заставив скатиться во влажную канаву беспомощности.

Бывший муж мадам Крокодилы сидел, подперев голову, тяжело дышал, дрожал, потел и нервно дергал рукой.

Омлетте́ расстегнул воротничок рубашки в надежде глотать еще больше воздуха — легче не стало.

Свадьба была уже совсем на носу, завтра, и он не мог допустить, чтобы она прошла как по маслу. И вообще, чтобы она просто прошла. Затея со светопаратом провалилась, да к тому же об этом узнал Честер и чуть что готов был спустить с Омлетте́ три шкуры. Оставалось только одно — портить свадьбу полностью, но делать это надо по-тихому, в этот раз — точно без голема, и бывший муж Крокодилы не представлял, как это можно провернуть.

Точнее, какой-то силуэт идеи в голове обрисовался, но мужчина не мог увидеть его — нервы расшатывали образ, он распадался на несвязные тени. Омлетте́ не хватало смелости, духу и физических сил, чтобы пойти на такие радикальные меры.

Отец Октавы осмотрел свою комнату, считывая взглядом бардак, творившейся вокруг — а потом вновь взглянул на бушующую за окном весну. И ему стало до того тошно и противно, что он расстегнул еще одну пуговицу, зачем-то встав. Плевать на Чернокнига, если он, Омлетте́, сделает все по-тихому, никто ничего не узнает, зато он будет доволен…

Мысль, как сделать это, наконец-то ясно отобразилась в голове мужчины. План мог запросто сорваться, измениться на ходу и оказаться вовсе не тихим, а наоборот, громогласным, как падающий плашмя кухонный шкаф в пять утра. Руки, уже успевшие успокоится, вновь лихорадочно затряслись.

Но ничего другого не оставалось.

Поспешно выйдя в коридор, чуть не врезавшись по дороге в пару углов, Омлетте́ открыл дверь, вышел, несколько минут провозился с ключами — все никак не мог попасть в замочную скважину — и, щелкнув замком, шатаясь на ходу, пошел в сторону, только ему и ведомую.