– Да ну что вы, товарищ полковник… – даже смутился лейтенант. – Рад был помочь вам.

Они попрощались.

Ванечка, стоящий рядом, сгорал от нетерпения.

– Ну, что они там сказали? Мои показания подтвердились?

– Да, – хмуро кивнул Валерий Петрович.

И не удержался от небольшой провокации – пока он ни с кого не мог снять никаких подозрений, даже с молодого человека, при всей его открытости. А покупка (или, как сейчас стало принято говорить, разводка ) являлась неплохим способом установить истину.

– Мне сказали, что в среду вечером, перед исчезновением твоей бабушки ты звонил ей. Причем – отсюда, из Листвянки.

– Я?! – Юнец был ошарашен. – Я же говорил вам: у меня телефон украли!

– Это ты так утверждаешь, – жестко сказал полковник. – Никаких подтверждений твоим словам нет.

У юноши чуть слезы на глаза не навернулись.

– Но как же…

– А почему не предположить, что это ты звонил бабушке, живущей в Листвянке, находясь здесь же? Ты один или с сообщниками приехал сюда? И ты – выманил ее из дома?

– Я?! Но зачем?!

– У тебя есть мотив – наследство. И – возможность. Во всяком случае, судя по данным сотового оператора, в вечер убийства ты находился в Листвянке.

– Да не я, не я это был! – со страдальческим лицом выкрикнул Иван. – Я же вам говорю: телефон у меня украли!

– Еще раз повторяю: это пока не доказано.

– Знаете что!..

Юноша, переполненный обидой и гневом, развернулся и скатился с крыльца. Побежал со всех ног через участок. Изо всех сил хлопнул калиткой. Умчался.

Полковник вздохнул и закурил еще одну сигарету.

Увы, в расследовании, как и в разведке, ничего не сделаешь чистыми руками.

Но теперь, после эскапады Иванушки, он мог быть уверен: либо юноша – гениальный актер, либо он говорит правду, и телефон у него действительно украли.

Оставался вопрос: кто украл? И с какой целью? И зачем этот «кто-то» звонил именно с Ванечкиного номера Алле Михайловне, находясь при этом в Листвянке?

* * *

После бегства Ванечки Валерий Петрович вдруг почувствовал себя плохо. Плохо – физически. За грудиной сначала закололо, а потом будто чья-то холодная рука сдавила сердце. Зашумело в ушах, на ровном месте появилась одышка, выступила ледяная испарина.

«Господи, не окочуриться бы тут, в чужом доме», – промелькнула в голове отстраненная мысль. Ходасевич, отдуваясь, достал таблетку валидола, бросил ее под язык. Уже через секунду стало отпускать, стальной зажим в области сердца потихоньку разжался. Но Валерий Петрович, по-прежнему чувствуя себя нехорошо, добрался до стоявшего на веранде дивана. Облатку валидола сжимал в руке.

Он с трудом прилег на диван, не снимая ботинок. «Может, «Скорую» вызвать? – подумал панически. – И что?.. Через час приедет районный доктор, еще упечет в местную больницу…» Тем более, ему легчало – и, как всегда, после перенесенного приступа, появилась радость – даже эйфория: «Значит, не сейчас… Значит, у меня еще есть время… Подарил мне бог еще пожить… Значит, зачем-то я здесь, на земле, нужен…»

И от радости, от облегчения и от всех треволнений сегодняшнего дня Ходасевич вдруг заснул. Вернее – разрешил себе заснуть. Сейчас он мог себе это позволить.

Никаких срочных действий производить не нужно. План дальнейшего расследования пока не составлен. И Валерий Петрович повелел себе соскользнуть в сон – легкий, воздушный, пуховый. Он, казалось, слышал все, что творилось вокруг: и шум березы под ветром, и грохот проходящего по Советской грузовика, и даже вдруг вспыхнувший гортанный говор таджиков с соседнего участка.

А когда он решил проснуться – уже изрядно вечерело, и на крыльце, ему послышалось, кто-то неловко топтался, переминался с ноги на ногу.

Сон – несмотря даже на неснятую одежду – освежил Ходасевича. Он не спеша сел на диване. (Подниматься рывком – это привилегия молодости. Привилегия старости – думать и заботиться о каждой своей мышце, каждой косточке.)

На крыльце явно кто-то находился – но человек стоял на нижней ступеньке, и ни лица, ни фигуры не было видно в окна веранды.

– Эй, кто там! – крикнул Валерий Петрович. – Войдите!

А сам поспешил к двери. После короткого сна недомогание исчезло, словно и не бывало. Чувствовал себя полковник бодрым, веселым и даже молодым. Часы показывали десять минут седьмого. Солнце уже село, и по саду разливалась мягкая синева.

Никто на крыльцо не взошел, и тогда полковнику пришлось самому распахнуть дверь и увидеть незваного гостя.

Ну, конечно же! То была Любочка.

Но как она выглядела! Во-первых, она была совсем не по-дачному, а очень даже по-городскому одета: шерстяная юбка по колено, кожаная куртешка по пояс с меховым воротничком, а также сапоги на довольно-таки приличных каблучках. Вполне щегольски. Художница, топтавшаяся на нижней ступеньке спиной к дому, круто повернулась к полковнику, и даже в нечетком свете сумерек тому стало очевидно: случилось то, что рано или поздно должно было случиться, – Любочка пьяна.

– Твварищ плъконик! – хихикнула дамочка. – Я пръшла к вам г-гости.

– Рад вас видеть, Люба.

«Интересно, знает ли она уже о смерти своей подружки? А если да, тогда почему веселится?»

– Р-рзрешите вай-ти, тварищ плъконик?

– Прошу.

Ходасевич посторонился, давая ей дорогу.

Люба вскарабкалась по ступенькам и решительно распахнула дверь на террасу.

– Садитесь.

Впрочем, дамочка уже без приглашения плюхнулась на диван, на коем пять минут назад отдыхал Ходасевич.

– Р-разъеваться не буду, – доложила она. – Холодна тут у вас.

– Вы что, решили помянуть подругу? – в лоб спросил полковник.

– Ха! Вы тож знаете! Ну, кънечно, знаете! Да, мир пръху рабе божьей Алле Михайловне… А у вас ничего нету выпить?

– Нет, – соврал Валерий Петрович, хотя запасы коньяка у него имелись.

– Как же мы с в-ми Аллочку пъминать бу-ем?

– Чаем. Кофе. Добрым словом.

– Эт-та вы хрршо скъзали: д-брым словом… Аллочка зъ-служ-ъла дъбрые слъ-ва. Хорошая бъ-ла тетка. Очень хъ-ршая. И я, пъ-лкв-ник, знаешь, в къ-ком пъ-ред ней дъ-лгу?.. Нет, пъ-лкв-ник, ты не зна-аешь, в къ-ком я пъ-ред ней дъ-лгу… И то, что я у нее мужика отбила – а она мне это пръ-стила – эт-та тлъко часть долга… моего должка… ма-аленькая, – Люба показала нетвердыми пальцами, сколь маленькая часть… – А на самом деле… о-о!.. неописуем сей долг и невозвращаем!..

Любочка воздела над головой перст – ставши на секунду похожа на боярыню Морозову: столь же худое лицо и горящие то ли страстью, то ли мукой глаза.