Маша суетливо полезла в карман, Кристина мотнула головой.

— Пойдемте, я все выдам. И поответственней, у нас, вообще-то, пандемия. И учреждение по работе с детьми.

Не обращая на Машу внимания, она схватила когтистой рукой Кристину под локоть и потащила следом, как надоедливый чемодан. Кристина встала через силу, подождала, пока Маша их догонит, и только тогда стала медленно подниматься. Лицо у Оксаны Леонидовны схватилось каменным соленым тестом, но глаза оставались все такими же равнодушными. Ее спокойствию могла бы позавидовать даже флегматичная Кристина.

— Ничего у тебя маман, — улучив минутку, шепнула она Маше.

— Красавица, — вздох, — и очень сильный человек. Только она не мама мне, а мачеха, вернее, приемная. Я ее Оксаной зову.

— Как будто неживая прямо… Подмороженная.

Маша вздохнула еще раз и пожала плечом, но не ответила. Оксана же то и дело поправляла ее скучающим тоном:

— Не крутись, много суетишься.

— Выпрями спину, горбатость никому не к лицу.

— Мария, улыбнись. Без улыбки на тебе лица не видно.

В общем зале уюта тоже не нашлось: пустая комната с бездушными стрекочущими жалюзи на окнах, слепящий электрический свет и линолеум в заплатках. Заглянула к ним какая-то тетка с гулькой и очками в толстой оправе, сунула Кристине документы на подпись, сразу пачкой. Попросила надеть маску получше, прижать к носу — нечего детей заражать.

Потом другая тетка с волосатой родинкой на подбородке долго и нудно объясняла, что все ценное надо сдать в кабинет, детей обнимать запрещено, вопросов им не задавать, на родителей не смотреть. Кристина не стала уточнять, можно ли всех их хотя бы покормить сквозь прутья клетки, как в зоопарке, и в очередной раз выслушала про маску, покивала для приличия. Ее едва ли не обыскали, унесли сумку в чей-то кабинет и вручили самую дешевую медовую акварель и листок из принтера, тонкий, слабый. Сказали, что от ее самодельного этюдника и масляных красок дети могут позавидовать или расплакаться.

Происходящее нравилось Кристине все меньше, тем более что Маша пропала — ушла и не вернулась. Спряталась от неживой своей мачехи, идти и расколдовывать ее, что ли?..

Зато потянулись дети с родителями: бабульки, от которых тяжело пахло старостью и унынием, без конца подтягивали платки и юбки, драные колготы и косились по сторонам, словно ожидая удара; глубоко пьющие матери с лоснящимися плоскими лицами, которые уже немного поддали с утра и теперь доверчиво улыбались миру, а еще суетливые отцы, руки которых словно против воли бегали по коленям, груди, животу и никак не могли успокоиться. Кристина забилась от них в дальний угол и схватилась за упаковку акварели, как за щит. Ей тоже хотелось сбежать, но ведь она обещала…

А поэтому расслабила лицо и плечи, выдохнула, улыбнулась кому-то из детей. Надо смотреть, впитывать, вдохновляться. В таких местах ударяет чаще, сильнее всего.

Ребята сидели на полу и на диванах, прижимались к мешковатому боку очередной бабушки или прятались за худым, как рыбья кость, отцом. Вроде бы дети как дети: причесанные, с заколочками на волосах, с криво обстриженными жидкими челками. Мальчишка лет четырех прижимал к груди огромный ярко-желтый самосвал, о котором Кристина в детстве и мечтать не могла (а уж Шмель тем более), другая девочка, первоклассница на вид, была в нежно-розовом воздушном платье, как настоящая принцесса (и стоптанных пыльных кроссовках, но это ладно)…

Лица у всех детей были одинаковые. До такой степени симметричные, что становилось жутко. Прикрытые будто в полудреме глаза, пресные физиономии: ни улыбки, ни горестно поджатых губ — ребята ходили из угла в угол или послушно сидели с родителями и смотрели перед собой, тихие, уставшие от жизни дети-взрослые. В них будто бы потухло что-то, исчезли детская живость, вертлявость, любопытство. Будто вынули из маленького тельца душу и отправили на улицу гулять пустым.

Если приглядеться повнимательнее, то и внешнее оказывалось ненастоящим — на самосвале блестела белоснежная этикетка, видимо, мать купила дорогую игрушку специально для теток из социального центра. Воздушное платье топорщилось рваным подолом, под мышками желтели пятна, а еще оно было велико — казалось, что раньше платье обитало где-то неподалеку от тех самых плюшевых диванов.

Крошечные двухлетки с чумазыми пальцами, усатые юноши и меланхоличные девушки, лет двенадцати или тринадцати, насупленные и молчаливые, одинокие — Кристина подарила взгляд каждому. Комната заполнялась людьми, но не голосами: все садились подальше друг от друга и молчали. Молчала и Кристина.

А потом пришел Виталик.

Кристину подбросило в воздух прямо на табурете, размахнулось и зашвырнуло на пол, а сверху еще и стулом придавило, садануло по затылку. Кончился спертый воздух в комнате, помрачнели лампочки в гудении и трескотне, исчезли дети и их родители, Кристина рванулась к окну и осеклась. Виталик казался таким взрослым…

Кристина бросилась по коридору прочь.

Маша нашлась в одном из узких кабинетов-пеналов с принтером и теплой настольной лампой, на подоконнике домашней кошкой лежала Кристинина сумка, под батареей сушились чьи-то сапоги. Мягкие, чуть облезлые, явно не Оксанины.

Маша затравленно вскинула красные глаза:

— Прости, я тут…

— Неважно. Пошли!

Она притащила ее в зал, где детей набралось уже с десяток — как раз маленькая группа для будущего мастер-класса, — но Виталик сидел в центре большого дивана и единственный, не отрываясь, смотрел на маму. Кристине захотелось наброситься на его мать с кулаками, но она прекрасно знала, что это не ее эмоции. Это эмоции мертвого человека.

Того, чью закопченную от пожара квартиру они разбирали год или два назад.

Маша остановилась в дверях, хватанула воздуха распахнутым ртом и прищурилась, будто хотела удержать слезы в глазах. Кристина уже успокоилась, уложила чужую память в голове, но поделиться ей хотелось страшно, а поэтому она лишь смотрела на Машу во все глаза и мелко кивала.

— Виталик… — шепнула Маша и, резко развернувшись, кинулась обратно в комнату-пенал.

Кристина осталась одна.

Тот дядька, Игнат — все окрестные дети звали его дядькой, растягивая это «я-я-я-я» до бесконечности, — запомнился каждому волонтеру. У него была невыносимая долгая жизнь, чернота, сгусток боли, и при всей этой жизни дядька остался невообразимым весельчаком и балагуром. Кристина долго не могла уложить эти две его крайности в голове, объединить в человека. Ветеран боевых действий, председатель комитета родителей пропавших без вести солдат, всю жизнь и старость проработал водителем на скорой помощи, а к пенсии остался совершенно один. Сына унес рак, сожрал за несколько месяцев, даже не успели попрощаться, а дочка росла непутевой, пьющей, и каждый год рожала нового, ненужного ребенка, меняла мужиков. Обычная история,