без мужа, образования и работы? Нет. Значит, и Кристина не могла.

Может, мать бы и не обрадовалась, и не расстроилась, только присылала бы чуть больше денег. Может, все это свелось бы к обычному «как там у Шмеля здоровье?» в редкие, но обязательные их созвоны. От отца можно было ждать разговоров и про позор, и про бесчестие, про сломанную юную жизнь, отец гнал бы ее в колледж и не замечал Шмеля, но все это Кристина могла только предположить. Смелости-то признаться-то ей не хватило.

Чем дольше она скрывала, тем больше одна маленькая ложь нарастала на другую, тянула за собой третью, и Кристина путалась в показаниях, и надеялась даже, что ее раскусят, что все поймут, и она избавится от этой тяжести, которая и не чувствовалась в обычные дни, но всегда приходила по ночам. Когда Кристину со схватками увезли в роддом, мать сразу же позвонила «поболтать», будто чувствовала что-то. Кристина сбросила ее вызов и расхохоталась, а потом рыдала так, что акушерка прибежала с руганью и капельницей.

За недолгую и, по правде говоря, не очень счастливую Шмелиную жизнь, мать приезжала к Кристине всего раз — как нормально-обычная родительница, она должна была проверить, все ли у Кристины хорошо, живет ли она в тепле, примерно ли учится. Кристина оставила сына на Юру и одну из подруг, а сама переехала к знакомой, и там принимала маму, как дорогую гостью. Тогда жизнь, пусть выдуманная и лживая, с матерью, которой было все равно, но которая упрямо делала взволнованную физиономию и протирала пыль на чужих шкафах, жизнь эта показалась Кристине почти райской. Она спала полдня, «на работу» уходила кататься в трамваях или на волонтерство, много рисовала для души, могла весь вечер пролежать в пенной ванне или тайком выпить баночку пива, мать делала вид, что не замечает.

Как бы самой Кристине не было стыдно, но после материнского отъезда она прожила у знакомой еще два беззаботных дня. Поняла в очередной раз, что еще не нагулялась, не готова была к детям, что ей хочется отдохнуть, загулять с друзьями на пару ночей, пить вино вперемешку с пивом и объедаться чипсами. Но Шмель и не думал никуда деваться, и Кристина, поджав хвост, вернулась. Сказала Юре, будто только что проводила мать на вокзал.

— Пойдем, — Маша ласково потянула за куртку, и Кристина бросила в телефон:

— Все, мам, дела. Звони, не пропадай.

— Не пропаду.

Все формальности были улажены, автобус уехал, Маша пританцовывала на остановке то ли от холода, то ли от волнения. Кристина щурилась в мутно-белый день. Свежий снег выбелил ноябрьские черноту и серость, спрятал и дыры в дорогах, и лужи, полные грязной дождевой воды, и дырявые заборы, дышалось свежо и пьяно. Рассеянный свет будто чуть приглушал и город, и тревогу, и чувство стыда.

Только обкромсанные деревья, от большинства которых остался обглоданный темный ствол, напоминали вырвавшиеся из земли кулаки, и Кристина отводила от них взгляд, как от болезни. Рюкзак лямками впивался в плечи, но Кристина снова ухватила то хрупкое чувство — идти и идти бы по бесконечной дороге, не думать ни о чем, ничего не замечать.

Когда Маша провалилась в едва подмерзшую лужу у кованой калитки и вдавила кнопку звонка в отштукатуренную стенку, Кристина вскинулась:

— Тут садик что ли?

— Бывший, — кивнула Маша, вслушиваясь в монотонное гудение. — Его закрыли много лет назад: сначала тут ателье и склад были, потом фирма, а потом администрации домик передали… Это «Аистенок», у меня одноклассница жила неподалеку, мама ее сюда водила. А теперь…

Затрещал динамик, калитка приоткрылась. Кристина шагнула следом за Машей и хлопнула ее по плечу — справимся, чего ты трясешься, упрямо делая вид, что это от мороза. Кажется, Маша и сама пожалела, что затеяла всю эту благотворительность, нервничала теперь, всю ночь не спала — под глазами припухло и налилось синим. Даже бодриться сил у нее не хватало.

В бывшем садике было тихо, он казался заброшенным и жутким. Маша разулась у входа, оставшись в веселых красно-зеленых арбузных носках, смутилась им, поджала пальцы. Кристине пришлось хвалить ее носки и уговаривать, что детям арбузы придутся по душе — она и сама удивлялась тому, что испытывает к Маше едва ли не больше сочувствия и симпатии, чем к Шмелю.

А еще у садика не было запахов, разве что самую малость: многолетняя пыль, сырость в щелях деревянных окон, дешевый кожзам на чужих ботинках у входной двери. Кристина думала, что даже в мертвых детских садах как и прежде пахнет сладкой манной кашей, выглаженным постельным бельем и мокрыми колготками, но отсюда даже запах ушел. Ни памяти, ни смысла — так умерла Кристинина бабушка, а все ее вещи отправились на свалку: и альбомы с фотографиями, и послевоенные дневники, и невесомые платья… Кристина думала в детстве, что и бабушку вынесли следом, спрятали в мусорном контейнере. Теперь, спустя столько лет, от бабушки не осталось даже лица.

Вот и со зданиями также: пустые коридоры молчали, каждая встретившаяся им дверь была заперта на ключ, на подоконниках россыпями лежали дохлые мухи, как сушеный изюм. Кристина с Машей ступали едва слышно, шли едва ли не на цыпочках, боясь растревожить неживую тишину.

— Мы точно туда пришли? — шепотом спросила Кристина. — Тут как-то не очень… гостеприимно, что ли. Особенно для несчастных деточек.

Маша шикнула:

— У них всего три кабинета жилых, а остальными комнатами никто не пользуется. Но говорить об этом нельзя, потому что выселят их в каморку какую-нибудь, а тут и праздник можно провести, и вообще… Там, в зале, очень уютно, увидишь.

Навстречу им по лестнице из крошечных ступенек шла женщина, и Маша при виде ее сразу расправила плечи и выпятила грудь, став похожей на изломанную ветку. Женщина казалась сплющенной и вытянутой сверх меры, с обесцвеченной прической волосок к волоску и хищным макияжем, а взгляд ее был пустым и ничего не выражающим. Каждую морщинку, каждую мышцу лица она держала в строгости, не позволяя и тени улыбки скользнуть по губам или в холодных глазах. В каждом ее шаге сквозила высокомерность, и, усиленная каблуками и будто игрушечной лестницей, она представлялась Кристине почти нечеловеческой.

Маша подобострастно заулыбалась.

— Здравствуй. Поправь воротник, сбился, и представь мне свою гостью.

— Это Кристина, — Маша засеменила на узкой ступеньке, соскользнула, ухватилась рукой за перила и уставилась себе в ноги. Женщина скривила уголок губ — специально, Кристина не поверила бы, будто что-то вышло у нее из-под контроля.

— Очень приятно, Оксана Леонидовна.