Вся в свете печи она казалась большим и грубым слепком с чего-то сурового и грозного. Но не устрашающего, а манящего. И оголенный изгиб плеча мучил гостя.

– Зачем он тебе? – упрямо повторил Саид.

– Отстань!

Не хотелось ей касаться простого, само собой разумеющегося и, может быть, унизительного. Устала от мужского откровения. А тут еще ревность будто.

Он не обиделся. Только отвернулся, чтобы только не видеть ее.

Снова Зосю заняла коптилка. Подошла к ней, взяла в руку, но не понесла, а задержала в воздухе, что-то обдумывая.

– Уйдешь? – спросила сухо и даже скучно. – Или останешься?

Саид ответил:

– Останусь.

Коптилка поплыла к окну.

– Не надо, – остановил Саид. – Верни на место. А лучше погаси!

Она, удивленная, застыла посреди комнаты. И к удивлению опять присоединилась тревога. Прежняя тревога, с которой она встретила гостя.

– Ведь он придет!.. Ведь я же сказывала, – попыталась объяснить Зося.

– Знаю.

Тогда она нерешительно, чего-то страшась и что-то угадывая, задула огонь. В темноте он спросил:

– Оружие при нем?

Она долго не отвечала. А когда снова пробудился ее голос, он был приглушенным и взволнованным:

– Вроде нет…

Там же, в лесу, на втором километре Берлинского кольца, ларец, обернутый почти истлевшей клеенкой, был вскрыт. Делалось это довольно церемонно, с торжественностью.

Рут Найгоф, переплетя на груди ладони, поламывала пальцами, выражая этим нетерпение, тревогу и радость одновременно.

– Господин полковник, – повторяла она прерывающимся от волнения голосом, – господин полковник, не забудьте наш уговор… Мои условия не забудьте.

Полковник казался равнодушным, но видимое равнодушие и даже спокойствие давалось ему нелегко. Он потерял уверенность в себе, во всем, что делал и чего добивался всю последнюю неделю. Ничтожный ларец, обернутый желтоватой клеенкой, опрокинул здание, построенное логикой и убежденностью следователя. Опрокинул своим существованием. А когда убежденность рушится, вступает в свои права разочарование. Противнейшее чувство, от которого становится муторно на душе. В такие минуты полковник обычно замыкался, молчал. Все – борьба решительного «нет» с робким «да» проходила внутри. Он должен был верить и в то же время не верить тому, что происходило на его глазах. Ларец выкопали, ларец существует, значит, легенда Найгоф подтверждается, а полковник отвергал ее, упорно отвергал…

Подчиненные полковника находились в еще большем, чем их начальник, смятении. С удивлением поглядывали они то на ларец, то на своего шефа, как бы спрашивая – принимать клад всерьез или нет. Или, может, закопать его в землю и сделать вид, что его и не искали. Лишь офицер, тот – с руками художника или музыканта, радовался. Радовался своей удаче. И не скрывал этого. Особенно перед баронессой.

Акт вскрытия был составлен этим, третьим, офицером, предварительный акт, в котором еще не значилось содержимое ларца. После того как текст зачитали и Найгоф одобрила его, полковник кивнул – начинайте! Но прежде чем нож офицера коснулся клеенки, готовой лопнуть или рассыпаться от одного лишь приближения к ней острой стали, баронесса подняла руку и официальным тоном произнесла:

– Ценности принадлежат мне и перейдут в мое исключительное пользование. Прошу зафиксировать это в протоколе, господа! Приложите к акту опись, сделанную мною при допросе!

Полковник скривил губы – никаких гарантий он не мог дать.

– Ваши права, если они будут доказаны, зафиксирует суд. Я подобными полномочиями не располагаю.

– Дайте слово офицера… Мне этого достаточно, – предложила Найгоф.

– Личные гарантии не принимаются во внимание при судебном разбирательстве. Вы иностранка, фрау Найгоф, а ларец найден на территории суверенного государства. Просьбу фрау Найгоф занести в акт… и вскрывайте!

Офицер записал условия Найгоф и взялся за нож. Клеенка действительно сразу же распалась и обнажила ярко-красный пластмассовый ларец довольно изящной формы с инкрустациями из подделок под сапфиры и алмазы. Он совсем не пострадал, лишь потемнел кое-где в местах, лишенных защиты истлевшей клеенки.

Минута была напряженная. Найгоф, все время рвавшаяся к ларцу, вдруг застыла в отдалении и испуганно уставилась на шкатулку, гроздью рябины горевшую на ладони офицера. И остальные впились в ларец взглядами. Всем хотелось не пропустить мгновения, когда вспыхнут на свету драгоценности. Никто еще не бывал свидетелем вскрытия клада и теперь ждал чего-то сказочного и, главное, неожиданного. Один полковник отвел глаза, испытывая досаду и раздражение. Как не нужен был ему этот проклятый ларец!

– Негодяй! – вырвалось у Найгоф, когда крышка слетела и обнажилась темная глубина ларца. В шкатулке лежали камушки. Самые обыкновенные камушки, которыми пользуются при укладке ложа асфальтовой дороги. И не только камушки, но и осколки кирпича, серого и белого.

– Негодяй! – повторила баронесса, уже со слезами в голосе. И забилась в истерике.

Офицер с руками художника или музыканта попытался ее утешить.

– Вы же доверяли ему…

– Он тут ни при чем, – хмуро сказал полковник и с явным любопытством глянул в ларец. Да, там были только камни!

По дороге в Берлин, сидя рядом с Найгоф, теперь уже успокоившейся и лишь изредка горестно вздыхавшей, полковник спросил – не баронессу, самого себя:

– Зарыто неплохо… Очень неплохо. Только вот когда?

Найгоф сделала вид, будто не услышала полковника. Она смотрела через голубоватое стекло дверцы на убегающие сосны. Торопливо и, кажется, безвозвратно…

Это рассказал ей муж, Вали Каюмхан…

Рота СД высадилась из поезда в Юратишках ночью и сразу же попала в бешеную метель. Снег метался по перрону и путям, как очумелый. Трудно было понять, куда он летит: морозная пыль била то в лицо, то кидалась на плечи, то осыпала голову. Первым желанием солдат было заслонить глаза руками, избавиться от наседающего роя колючих песчинок. Казалось, все вокруг движется в каком-то безумном хороводе. Движется и воет. Дико воет, леденя душу. Вой этот доносился из тьмы, оттуда, где лежали бескрайние поля и таился лес. Куда надо было идти солдатам. Идти не хотелось, но их выстроили и повели. Повел капитан Хаит.

После Берлина, после небольшого, но уютного кабинета на Ноенбургерштрассе, наконец, после теплого вагона, пусть общего и душного, и все же закрытого от ветра, он оказался на снежном пустыре, растерзанном метелью. Ему тоже хотелось заслонить глаза, спасти себя от ударов бури, однако необходимость быть мужественным требовала стойкости. Он не поднял руку, только сощурился и упрямо наклонил голову.