ординарный клерк из Сити на фоне элегантного князя, он произвёл впечатление наёмного работника. Некоторый диссонанс в картину внёс объёмистый саквояж. С ним interpreter категорически отказался расстаться.

— Где мой сын? Что ему угрожает? Что вам нужно? — прямо спросил Паскевич, прекрасно понявший предварительные манёвры баронета. Но того не просто было сдвинуть с намеченной линии.

— Позвольте представить вам моего старшего брата сэра Эдварда, второго баронета Кунарда, управляющего судостроительной компанией «Кунард док ярд лимитед». Мы хотели бы сделать вам чрезвычайно выгодное предложение.

Руцкий перевёл, напомнив князю о договорённой стратагеме в основном вопросе. Тот снова завёл речь о сыне.

— Сэр Вильям, сэр Эдвард, его сиятельство настаивают на ясности в отношении мидшипмена Фёдора Паскевича. До этого он ничего обсуждать не намерен.

Иван Фёдорович чуть вздрогнул. Граф усилил напор, отступив от дословного перевода, тем начал свою игру. Что далее ждать от этого человека?

Братья снова переглянулись. Ответил старший.

— Курсант Паскевич находится на борту фрегата «Шеннон» в учебном плавании.

— Что-либо помешает ему отправиться домой на вакации после возвращения «Шеннона» в Портсмут?

— Мы рассчитываем избежать даже обсуждения негативных возможностей, — снова взял слово Вильям. — При наличии разума и доброй воли вашему сыну ничто не угрожает.

Следующую реплику Руцкий буквально выдушил из князя, и даже англичане, не понявшие короткий русский диалог, заподозрили, что переводчик — не просто слуга.

— В таком случае я отказываюсь от любого сотрудничества категорически. Желаю знать: что будет с моим сыном?

— Возможны самые печальные последствия, — Вильям напустил на себя сожалеющую мину и по привычке посмотрел мимо собеседника на античный бюст.

— Вы убьёте его.

То, как изуродованный русский произнёс эту фразу, спокойно принимая будущую смерть юноши, на миг вывело судовладельца из равновесия. От его внимания не укрылось, что князь промолчал. Стало быть, переводчик — отдельная фигура. Как его, Troshkin? Имена обслуги запоминать не принято. Впрочем, с ним предстоит разобраться потом.

— Скажем так: вы более никогда его не увидите.

Как ни в чём не бывало, словно речь зашла о ценах на пеньку и воск, русский продолжил:

— Тогда его светлость готов выслушать ваши предложения.

* * *

Я предполагал, что в разговорах о сыне князь дрогнет. Но в действительности произошло ещё хуже. Он поплыл, растерялся. Пришлось гнуть запланированную линию, раскрывая противнику свою роль.

Через три часа в номере отеля, снова обсуждая гнусную выходку английских торгашей, Паскевич, несколько оглушённый изрядным возлиянием коньяка, спросил:

— Ради всех святых, Александр, какого дьявола вы в самом начале спровоцировали негодяя на прямые угрозы?

— Потому что требовалось, чтобы баронет произнёс роковые слова не позднее чем через четыре минуты.

Я водрузил на низкий столик у камина свой объёмистый и тяжкий саквояж, с усилием вытащил из него железный ящик с коническим раструбом наверху. Увы, именно так выглядит первый в мире «портативный» диктофон.

— Не забывайте, Иван Фёдорович, мы живём в просвещённом девятнадцатом веке, полном великих изобретений и технических премудростей. Этот аппарат придумал французский механик Роже Брюно и продал его вместе с чертежами моему тогдашнему хозяину, бею. Тот для лучшего сохранения тайны приказал отравить инженера. Устройство просто и остроумно, не сомневаюсь, что в Европе его снова изобретут. Лондонский часовой мастер за немалые деньги изготовил сию снасть за неделю, однако барабан я заказал в ином месте и сам собрал воедино. Послушаем!

Страшно искажённый, перебиваемый треском, но при этом вполне различимый голос сэра Эдварда повторил в гостиничном номере главную угрозу: вы более никогда его не увидите.

— Грандиозно! — воскликнул князь. — Сейчас же идём в полицию!

— Сожалею, но нет. Там нас подымут на смех. Британская полиция не видела никогда фоноскопического аппарата. Подлец Кунард, если не растеряется, объявит это мистификацией. К тому же из-за помех мы не сможем доказать, что роковые слова произнёс именно он, а не кто-то с похожим голосом. Наконец, после второго-третьего раза звучание станет совершенно дурным, нужно менять барабан, взводить пружину и делать новую запись. Так что механическая неожиданность припасена для другого благородного дела — шантажа.

— Господи! — Паскевич даже руками взмахнул. — Кого же вы собрались шантажировать? Баронета?

— Именно.

Князь снова налил коньяк и с неудовольствием обнаружил пустоту в штофе.

— Ежели у вас такое оружие в запасе, отчего вы отвергли их условия?

Я сложил в саквояж изобретение покойного француза.

— Короткая память у вас, Иван Фёдорович. Ни сын, ни вся ваша семья в России не будут спать спокойно, пока джентльмены из Сити позволяют себе угрожать русским. С англичанами стоит только так — на пощёчину отвечать кулаком в челюсть, вынося её напрочь. Более того, скажу я вам, князь, ни один русский не может чувствовать себя в безопасности на проклятом острове, если не вселить в каждого его обитателя панический страх перед самой мыслью, что в отношении подданного нашей империи он вздумает сотворить какую-то гадость. Чтоб дрожали как осиновый лист на ветру, шагу боялись ступить, даже за ручку двери взяться!

— Мне плевать на других, граф, — Паскевич вскочил, губы его задрожали. — Пусть о них заботится правительство! Я приехал сына освободить. Вижу, вы мне больше препятствуете, нежели способствуете.

— И вы готовы на всё? Ехать в Нижний Тагил, выведывать марки стали, красть чертежи арифметического аппарата и расчёты машин тройного расширения? Одумайтесь, господин фельдмаршал. Ежели принять условия англичан, Фёдор останется в Британии и без малейшей гарантии, что живой. Отдадите русские секреты в обмен на его бездыханное тело?

Немолодой и обычно весьма уравновешенный князь готов был, казалось, ударить меня, однако взял себя в руки и одумался.

— Вы не понимаете, сударь… Вам не приходилось, слава Богу, бывать в подобных условиях. Сын, единственный наследник родового титула, надежда всей моей жизни, кровь от крови, неизвестно где. Это ужасно, нестерпимо — обречь себя на месяцы мучений и безвестности, не зная, что с ним, надеяться, что жив…

Он рухнул в кресло, обхватив голову руками. Коньяк оказался бессилен смягчить переживания.

— Именно поэтому мы настояли: должны убедиться, что молодой человек прибыл в Портсмут во здравии, и только после этого обсуждать дальнейшее. Вы будете точно знать, что он жив и на острове, — я сделал паузу перед произнесением финальных, особо жестокосердных слов. — Или убит, тогда думать надо о мести, а не о предательстве России.

* * *

Через две недели, когда расцвёл июнь, мы выехали в Портсмут.