Знахарка наклонилась вперед.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своем детстве, — приказала она сильным чистым голосом, совершенно непохожим на прежний.

К великому своему смятению, Изабо подчинилась. Слова хлынули из нее потоком: Испытание, которое устроила Мегэн в ее восьмой день рождения, рассказы о том, как приходилось прясть долгими зимними вечерами, о том, какую скуку нагоняли на нее бесконечные уроки. Но порой что-то перекрывало этот поток, и она не могла вспомнить, что собиралась сказать. Тени сгустились и стали почти ощутимыми, комната — там, куда не попадал свет от очага — утонула во мгле, а знахарка настойчиво вытягивала из нее все новые и новые сведения. Изабо попыталась сопротивляться, но с ужасом обнаружила, что ничего не может сделать.

Она рассказала этой странной пожилой женщине множество вещей, о которых никогда никому не говорила, но не обмолвилась ни единым словом о колдовстве и не назвала имени Мегэн. Ей как-то удавалось обходить главные тайны в их жизни, но чем больше она сопротивлялась, тем настойчивее становилась знахарка. Изабо стало ясно, что пожилая женщина, должно быть, воспользовалась какими-то чарами, наложенными так умело, что Изабо ничего не заметила. Как только Изабо поняла это, она позволила себе болтать обо всех мелочах их повседневной жизни. Наконец, знахарка наклонилась вперед и уставилась в лицо девушки колючими черными глазами. Она произнесла что-то непонятное. Изабо почувствовала, как что-то тянет ее вперед, губы зашевелились, но язык отказался ей повиноваться. Почти минуту слова метались в ее мозгу, проклятые слова, за которые они с опекуншей предстали бы перед судом и были бы приговорены к смерти. Но ни одно из этих слов так и не сорвалось с ее губ. Наконец, знахарка отодвинулась.

— Понятно, — пробормотала она. — Очень сильное охранное заклинание.

Довольно долго она, не отрываясь, глядела в огонь, сложив узловатые руки на коленях, потом откинулась назад и сказала все тем же задыхающимся голосом:

— Батюшки, что же я за хозяйка такая, надоедаю тебе вопросами, когда у тебя глаза слипаются. Прости меня, здесь, на пустошах, порой бывает так одиноко, не часто случается встретить умного собеседника. Пойдем, пойдем, я уложу тебя в постель, утро вечера мудренее.

Изабо могла лишь повиноваться. Она так устала, что несколько раз споткнулась, прежде чем дошла до постели, расстеленной знахаркой в углу комнаты, в просторной нише. Постель была жесткой, но теплой. На потолке плясали отблески пламени. Изабо заснула, как только ее щека коснулась подушки.

Проснувшись на следующее утро под монотонный стук дождя по крыше, она почти не помнила прошлого вечера. В памяти осталась вкусная похлебка и то, что она рассказывала о своем детстве, как не рассказывала никому раньше, странное ощущение сна наяву. Ей было трудно отличить сон от того, что произошло на самом деле. Однако, смутное чувство тревоги никуда не делось — и первой ее мыслью было выменять у знахарки на что-нибудь немного еды и как можно скорее отправиться в путь. Но у старухи были свои планы.

— Подожди чуть-чуть, девочка, я сварю кашу и налью тебе молока. Я собираюсь сегодня печь хлеб, может быть, испечь и для тебя?

Потом она попросила Изабо помочь приготовить мази и та не смогла отказать. Знахарка права, лучше подождать, пока кончится дождь, пока она найдет время напечь для Изабо орехового печенья. В маленьком домике было так уютно, и она еще никогда не пробовала такой вкусной еды. Знахарка была чудесной женщиной, она с таким интересом слушала Изабо. Да, некоторые ее вопросы вызывали у Изабо смущение и тревогу, но эти чувства быстро проходили, а знахарка могла рассказать о растениях то, чего не знала даже Мегэн. Женщина приготовила вкусный обед, от которого Изабо никак не могла отказаться, и прежде чем они встали из-за стола, наступила ночь. Отправляться в путь было поздно. Каждый раз казалось, что уход задерживается по совершенно естественным причинам, но Изабо чувствовала смутную тревогу и нетерпение. В эту ночь, уснув в своей нише, она видела во сне лето и вересковые пустоши.

Изабо тихонько напевала себе под нос, сидя на корточках. Воздух был свежим и теплым, вокруг деловито жужжали пчелы и порхали многочисленные бабочки. После шестидневного проливного дождя было так приятно видеть голубое небо и ощущать на Коже солнечное тепло.

Маниссия — так звали знахарку — послала ее в сад с корзиной и ножницами. Сегодня они собирались заняться сборами и настоями, которыми знахарка пользовала жителей окрестных деревень и продавала на рынке. Изабо всегда нравилось возиться с душистыми листьями и травами, и она с нетерпением ждала, когда сможет увидеть работу Маниссии.

На миг ее кольнуло странное беспокойство, но запах весенней земли и пряный аромат розмарина и тимьяна заставили забыть о нем. Солнце ласково касалось ее рыжих волос. Маниссия обещала показать ей старинные книги, повествующие о путях звезд и планет, лун и солнца. Мегэн никогда не интересовалась небом, только землей, ее животными и растениями. И снова Изабо почувствовала тревогу и на миг нахмурилась. Почувствовав непонятный озноб, девушка обхватила себя руками и начала растирать руки, пытаясь унять дрожь. Беспокойство почти сразу испарилось, и она вернулась к мысли о книгах знахарки.

Корзина Изабо была почти полна, а спина начала ныть, когда до нее донеслось пронзительное ржание. Изабо подняла голову и оглянулась. Домик был построен в небольшой роще, а через сад бежал ручеек. За домом вздымался крутой склон, покрытый вереском. За этим склоном громоздились все новые и новые холмы, постепенно сливавшиеся с горами на горизонте. Вдоль гребня холма несся крупный гнедой конь. Он снова заржал и взвился на дыбы, потом начал бить копытами землю. Конь звал ее. Даже с такого расстояния она слышала его голос.

— Изабо! — кричал он. — Изабо!

Изабо застыла на месте. Конь снова заржал. Внезапно она узнала его. Лазарь! У нее на глазах конь развернулся и поскакал обратно, с пронзительным ржанием. Бросив корзину, Изабо обежала вокруг дома. В конце длинного сада была калитка. Она позвала Лазаря, но конь не подошел к ней. Он продолжал носиться вдоль изгороди, мотая головой и время от времени издавая тревожное ржание. Изабо бросилась к калитке, чтобы открыть ее, но стоило ее руке коснуться деревянной щеколды, желание уйти испарилось — она остановилась, мечтательно глядя на горы и теребя носком башмака пучок травы.

Лазарь снова заржал. Изабо вспомнила, зачем шла к калитке, и почувствовала беспокойство. Как она могла забыть про Лазаря? И про Мегэн, ее любимую наставницу, и про путешествие на юг? Все, что она могла вспомнить, — отблески огня на беленых стенах, стук дождя в окна, задыхающийся голос знахарки и ее собственный голос. Она помнила, что много говорила. Что она успела рассказать? Изабо обмерла от страха. Должно быть, ее околдовали. Но как? Она не чувствовала того озноба, который обычно появлялся, когда кто-то поблизости черпал силу из земли или воздуха. Она вообще ничего не чувствовала, кроме странной расслабленности и забывчивости. Если бы Лазарь не разбудил ее, она продолжала бы мечтать только об еще одном дне с мудрой знахаркой, не замечая, как проходит время.