Как утверждает исправник Бринк, этот случай со всей ясностью показывает опасности, которые несут с собой современные тенденции: «Повсюду можно раздобыть богохульные писания, мораль рушится, влияние больших городов ведет к разводам и анархии».

* * *

Дом был построен в итальянском стиле и окружен запущенным садом. Легкий снежок припудрил землю, но он не замечал холода, поскольку его согревал густой и теплый кошачий мех. Даже зрение у него было кошачьим.

В комнате за оконным стеклом было темно, но он без малейшего труда различал все детали обстановки. Стены были уставлены полками красного дерева, прогибающимися от книг. Бесконечная клавиатура корешков — книги, справочники, диссертации, картотеки и своды законов. «Судебные процессы против животных» прочитал он на одном из корешков. «L'Uomo delinquente»[31]— на другом.

Кошачий взгляд скользнул по английским креслам, воцарившемуся в центре комнаты роялю, заваленному бумагами письменному столу. Он с большим трудом управлял животным — ему придавала сил ненависть. Только ненависть, подумал он. Бесконечные, пропитанные ненавистью бессонные ночи, безудержные обвинения самому себе, не дающие ему покоя и отравляющие жизнь, ледяная ненависть, как острие штыка, на котором другим чувствам места не было.

В дальнем конце комнаты было что-то вроде небольшого музея естествознания. На латунной табличке выгравировано: Pantera unica. Табличка укреплена на цоколе, покрытом белыми опилками, изображающими снег: гималайский леопард, или снежный барс, изображенный в неестественном прыжке — он атакует чучело золотистого азиатского кота, Felis temmincki. Пятнистая гиена склонилась над чем-то — надо полагать, над падалью…

А где же находилось его собственное тело? Чуть поодаль, в заросшем саду, в ночной тьме. Снежинки медленно опускались на его закрытое маской лицо, но он замечал погоду не более, чем экспонаты в домашнем музее.

С верхней полки смотрели несколько чучел птиц. Milvus milvus: коршун. Рядом с ним серый стервятник. Таксидермист изобразил его сидящим на сухом суку, с окровавленной добычей в клюве. Как аббат в своем подвале, подумал он.

Дверь открылась, и в комнату вошла служанка с керосиновой лампой в руке. Девочка зажгла настенные светильники, один за одним. Потом присела на корточки перед изразцовой печью, выгребла золу, подложила угля и раздула огонь. Открыла вьюшку, чтобы огонь разгорелся как следует и стала с любопытством осматривать комнату.

Подошла к богато украшенному резьбой письменному столу, взяла книгу и осторожно перелистала. Подняла пресс для бумаги, потом стала любоваться фарфоровой статуэткой, изображающей балерину. Вдруг замерла, подняла брови и быстро поставила все на место. Поправила платье, узел на фартуке, пригладила волосы и принужденно улыбнулась — как раз в тот момент, когда открылась дверь и в комнату вошел господин.

Прожитые годы беспощадно расправились с его шевелюрой, оставив на темени поблескивающую тонзуру. Он запер за собой дверь, расстегнул воротник и рассеянным жестом подозвал девочку. Она и в самом деле девочка, он только сейчас это понял, лет тринадцать, от силы четырнадцать.

Тот ли это человек, которого он искал? В его памяти он выглядел по-другому, ведь он видел его только один раз, и то много лет тому назад, когда мир его еще лежал в колыбели. И все же он был уверен. Он доверял своей ненависти, а ненависть нельзя ни спутать с чем-то, ни обмануть — ненависть живет по своим законам.

Девочка, повинуясь знаку, опустилась на колени у его ног. Он расстегнул брюки, запустил руку и извлек остатки своего мужского органа.

Шов был наложен сразу за крайней плотью, кожа почернела, вместо головки — бесформенное омертвевшее уплотнение.

Девочка судорожно зажмурилась. Господин ритмично двигал бедрами, все глубже запихивая член в рот девчушки, вот он вдруг дернулся — заперта ли дверь? — и снова расслабился: да, заперта… Губы девочки дрожали, глаза были крепко зажмурены… Член набухал и твердел, толчки становились все сильнее, девочка с трудом подавляла рвоту, на глазах у нее появились слезы. Господин, открыв рот, тяжело дышал, стонал… он вцепился в ее волосы и закрыл глаза. Потом застегнул и разгладил брюки и украдкой посмотрел в зеркало.

Девочка не шевелилась. Господин протянул ей носовой платок, она сплюнула. Он вытер ей рот, подошел к столу и погрузился в работу.

К нему постепенно вернулась прежняя бледность. Он рассеянно перелистал несколько судебных дел, но потом им овладело непонятное беспокойство. Он встал из-за стола.

Экспонаты домашнего музея направили его мысли в другое русло, и он посмотрел именно на ту книгу, на которой кот только что сконцентрировал свое внимание — «Судебные процессы над животными».

Даже и только что рассмотренное в суде дело, печальный конец которого он должен был засвидетельствовать назавтра, имело что-то общее с этими древними судилищами над зверьми.

Он вспомнил своего любимого дядю по материнской линии, многоуважаемого прокурора Рёса из Гейдельберга, уже десять лет как скончавшегося, но он помнил его, как живого.

В молодости он изучал юрисдикцию в университете в Эрлангене, а на каникулы ездил к дяде, и тот сам рассказывал ему о судах над скотиной — дядя сам принимал в них участие лет за тридцать до того. В те времена к животным применялись те же законы, что и к людям. Как-то раз перед судом предстала свинья вместе со своими поросятами — они обвинялись в гибели новорожденного ребенка. Хавронью судили по всем правилам, заверил Рёс, улыбаясь, — адвокат был в парике с косичкой, один из самых уважаемых в городе юристов. Допросы, разумеется, были символичными, но с юридической точки зрения совершенно безупречными. Свинье задавали вопросы, но она на них не отвечала.

«Почему вы не обратили внимания на крик ребенка о помощи… как вы со своими поросятами оказались на общественной земле? Было ли у вас намерение совершить преступление… Можете ли представить какие-либо смягчающие обстоятельства?»

Хрюшка вместо того, чтобы отвечать на поставленные вопросы, поворачивалась в кресле для подсудимых и ошарашено глядела на своего адвоката — тот как раз готовил защитительную речь.

В задних рядах теснились любопытные. Рёс рассказывал, как арендатор, хозяин свиньи, обезумев от горя, выкрикивал в адрес недоумевающего животного грубые оскорбления и аплодировал, когда судья вынес самый суровый штраф за детоубийство.

Свинью повесили два дня спустя, как настоящего преступника, на виселице в Гейдельберге, и труп закопали на лугу. Рёс особенно веселился по поводу судьбы поросят — их оправдали по причине младенческого возраста; чуть позже один из них оказался у Рёса на столе.

Воспоминания развеселили его, он снял с полки фолиант, уселся в кресло и начал его листать. В Гамбурге в 1601 году, читал он, петух был приговорен к сожжению на костре за еретическое и противоречащие божьим законам преступление — он снес яйцо. Если бы это яйцо высидела змея или жаба, то, согласно верованиям, обществу грозила серьезная опасность: скорее всего, вылупился бы василиск, сеющий вокруг себя смерть и неизлечимые болезни.