Он снова приезжает в Нью-Йорк и начинает писать любовный роман — сохранился только небольшой фрагмент. У романа нет названия, и, как он сам говорил, написаны только пять глав из предполагаемых двадцати. Он перестает писать — нет стимула. Сюжетом романа, рассказывал он отцу, послужила жизнь Генриетты Фогель. Роман был написан в стиле, наводившем читателя на мысль о Стендале. Основная мысль — развитие знаменитой метафоры француза о «кристаллизации» любви. В сохранившихся десяти страницах из двух глав рукописи нет и следа горечи, текст буквально излучает тепло и веру в будущее, а также слепую веру в любовь, как символ победы добра над злом…

В марте 1854 года он, наконец, возвращается в Марта Винъярд после пятилетнего отсутствия. После этого он за всю свою жизнь всего дважды покидал остров.

Я знаю, что Бэйрфут до самой своей смерти был счастлив. Его дружелюбие и скромность питались как человеческой мудростью, так и гармонией, в которой он жил как с самим собой, так и со своим окружением. Он старился, как патриарх, в окружении любящих его женщин, детей, внуков и правнуков.

Его привлекательность для женщин так и остается загадкой — казалось бы, внешность его должна была бы их отпугивать. Но любви, как известно, к лицу любой наряд. Может быть, их привлекало его просветленное спокойствие и надежность. А может быть, жажда того, что он не мог им дать: его любви. Любовь его принадлежала Генриетте…

На острове он со временем стал достопримечательностью. Его считали старым мудрецом, к нему можно было обратиться за помощью по любому вопросу. Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о его уродстве. Для всех он был Бэйрфутом — учителем и дипломатом.

Что касается его способностей, то он держал их в тайне ото всех, за исключением ближайшего окружения. Похоже было, что он научился сознательно их отключать. Может быть, он стремился к тому, чего был всю жизнь лишен — к нормальности, быть человеком среди людей, и он обрел это бытие на острове Марта Винъярд, в культуре, ставшей его культурой — культуре глухих. Терпимость к отклонениям всегда была здесь на очень высоком уровне, даже среди слышащих. Бэйрфут к тому же достиг не только совершенства в понимании языка жестов, но и незаурядного мастерства в английской письменности. Сам он писал ногами, сидя. Теперь дар его уже не был необходимостью, у него были другие средства выражения. Он не нуждался в нем — наконец-то он принадлежал какому-то сообществу.

Но иногда все же он пользовался своими возможностями. Иногда он для забавы шептал что-то в нашем сознании, иногда читал мысли, чтобы поразить нас неожиданной шуткой. Но он был очень деликатен и никогда не касался чересчур личных предметов. Я помню, ходили слухи, что он умеет становиться невидимым, правда, он якобы прибегал к этому трюку только в присутствии чиновников, методистского священника и ирландского полицеймейстера. Даже после его смерти он был участником и главным действующим лицом самых невероятных историй, точно так, как Стортебеккер в Северной Германии или Дик Тарпин в Англии.

Что касается его способности становиться невидимым, то в детстве я сам пару раз был свидетелем этого феномена. Это было невероятно странно: вдруг он оказывался прямо перед тобой в комнате — за секунду до этого она была пуста. Как будто бы он сам решал, когда его должны видеть, а когда — нет. Можно было провести несколько часов на одном месте, например, в его кабинете или в палисаднике, прежде чем обнаружить, что и Бэйрфут тоже здесь: внезапно раздавалось легкое покашливание в кресле или у письменного стола, и только тогда ты замечал, что он тоже тут. Нет числа рассказам, когда его замечали, только когда он уже вас миновал — на дороге или в церкви. Объяснение этому явлению найти невозможно, а на мой взгляд — и неинтересно. Но это, по всей видимости, правда, что он, пользуясь своим даром, научился стирать в сознании других людей представление о себе самом.

Для меня он был в первую очередь прадедушкой, почти совсем обычным старичком, если не брать в расчет крошечный рост и закрытую маской нижнюю часть лица — но мы-то, те, кто жил с ним рядом, вовсе этого и не замечали. Мы восхищались его добротой и щедростью; мы все ужасно горевали, когда он ушел от нас. Это был один из самых добрых, дружелюбных и любящих людей, которых я знал когда-либо; он был всегда готов засмеяться. Иногда, правда, несовершенство мира, в котором мы живем, приводило его в отчаяние.

Из оставшихся фотографий есть одна, которую я часто рассматриваю и думаю об иллюзорности самого этого понятия — время. Снимок сделан августовским утром 1908 года на острове Марта Винъярд. Мой прадедушка Бэйрфут сидит на террасе за накрытым для завтрака столом, окруженный внуками и правнуками. Он смотрит прямо в объектив, лицо наполовину скрыто маской, но совершенно ясно, что он улыбается. Глаза его, красивые темные его глаза, излучают счастье — только язык глухих, когда выражение глаз составляет важную часть идиомы, может передать ощущение счастья такой полноты и чистоты.

И я знаю, что выражает этот взгляд: слепую и неколебимую веру в любовь, чья сила побеждает смерть, а еще надежду, что скоро, теперь уже совсем скоро, он увидится со своей любимой Генриеттой Фогель.

Тисбери, 1994

Джонатан Бэйрфут

Carl-Johan Vallgren,

Den vidunderliga karlekens historia

2002

Книга издана при поддержке Шведского Института