ей это было не нужно, а случиться с ней ничего не могло. Она же взрослая, умная, самостоятельная женщина.

Поздно вечером, когда я понял, что она не приедет, я достал флакон эфедрина и надрызгался им до упора.

Заснул где-то около трех часов ночи, искурив всю пачку ее сигарет. До трех ночи я все же надеялся, что она приедет. И прислушивался к звукам в коридоре.

Проснулся я очень поздно и, проснувшись, долго лежал в постели, пытаясь таким способом убить время до ее прихода. Но ее не было. Часы протикали двенадцать. Я встал и собрался. Денег не было ни гроша, еды — ни куска. Надо было ехать на телеграф.

Если она не приехала вчера и сейчас ее нет, то почему она должна приехать, именно когда меня не будет? Но должна же она когда-нибудь приехать, без моего звонка. Как больно внутри, отчего?

Я решаю оставить ей записку, а сам быстро съездить на телеграф. От голода уже круги в глазах.

На телеграф я прилетаю как ненормальный. Перевод, слава Богу, пришел, только сегодня с утра. Я несусь к другому окну, получая деньги, тут же хватаю такси и говорю: «На Таганку».

Не доезжая до дома, я выхожу у ближайшего гастронома, залетаю в него и покупаю какую-то еду. Потом беру бутылку шампанского и большую плитку шоколада для нее. Сажусь обратно в такси. Я уверен, что она уже пришла, прочла записку и ждет меня. С кульками я забегаю в коридор, приближаюсь к двери и вижу, что записка торчит на прежнем месте, не тронутая.

Я складываю все на столе. Сажусь и закуриваю, есть уже абсолютно не хочется. Я затягиваюсь. В голове моей раскладывается пасьянс.

Возможно, она очень занята, позвонить мне нельзя. Но она знает прекрасно, что я ей первый звонить не буду: она обещала и не приехала. Почему она не приехала? Что случилось? Как дико хочется ее увидеть. Чтобы окончилось это проклятое ожидание.

К вечеру я сижу на полу под эфедрином. Полфлакона стоят на столе, как начнет проходить первое действие, выпью остальное. Я курю папиросы, от них горько и сладко во рту. Сколько времени, я не знаю. Я вообще ничего не знаю. В голове напряженно и хорошо. Мысли все сосредотачиваются на ней, все время к ней.

Откуда-то сквозит, кажется, дверь не закрыта. Я смотрю на дверь, лампа не добрасывает туда достаточно света, не видно, закрыта ли. За дверью ни звука. Больше ждать невыносимо. У меня напряжено все каждую секунду от прислушивания, от ожидания. Хлопнула дверь вдалеке коридора, я — не жду, но замер. Шаги не раздались, значит, поднялись на второй этаж, там лестница сразу у входа.

Я откидываю голову назад, на оттоманку, на которую опираюсь плечами; могильная тишина в коридоре. Или кладбищенская? Глаза мои смыкаются. Через несколько секунд я слышу звуки у двери, или это такое сопровождение в голове от электрического напряжения. Или мне кажется… Или мне кажется, что это кажется.

— Санечка, что с тобой?! — крик, я вздрагиваю. Она стоит в дверях, как она появилась?

Я смотрю непонимающе на нее и не верю: но это Наталья.

— Дверь не заперта была, я думала… — (значит, под эфедрином я сообразил все-таки, что дверь не закрыта). — Санечка, что с тобой?!

Я молчу.

— Ты не ожидал меня?..

Она стоит в дверях. Сумка спала с еще зимнего плеча.

— Можно я разденусь?

Никакого ответа. Она быстро раздевается и подходит ко мне. Останавливается и смотрит на меня. Я чувствую, но не поднимаю головы. Я уставился в пол между своими ногами. Я рад, что она здесь (безумно), и ненавижу себя за это.

— Санечка, что с тобой, я прошу тебя, ответь? Почему ты сидишь на полу?

В голосе ее слышится тревога.

— Дай мне флакон со стола. Мне тяжело подняться.

Она дает:

— Что в нем? Тебе плохо? Встань, пожалуйста, с пола. Ты же простудишься.

Какая трогательная забота. Я отхлебываю из флакона, так как в голове уже начало проходить, а мне не хочется выходить из этого состояния. Я даже не морщусь от горечи. И сразу же закуриваю — папиросу из пачки «Беломора». Она поспешно достает из сумки пачку сигарет и кладет рядом со мной на пол. Стоит и не двигается. Я отодвигаю ее подношение подальше. Губы мои кривятся.

— Санечка, не надо так, пожалуйста. Хорошо, я не буду делать ничего, раз тебе не нравится. — Она отодвигает сигареты концом сапога подальше, чтобы меня это не раздражало.

— Я тебя ждал, Наталья, два дня. Два дня по двадцать четыре часа. Я тебя ждал каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение. Ты знаешь, что это такое? Это восемнадцать тысяч четыреста восемьдесят мгновений, и в каждое из них я ждал тебя.

— Я понимаю, Санечка, но я не могла, Прости меня, я тебя очень прошу, я не знала, что это так на тебя подействует.

Она приседает и прижимает мою голову к груди, гладит меня рукою по голове. Какое-то напряжение спадает, как оцепенелость.

Она берет в руку флакон, отставленный мною:

— Ты это потому и пьешь?

Я тихо киваю, упираясь в ее грудь.

— Санечка, прости, я виновата…

Я уже совсем не обижен на нее, она абсолютно прощена, но не могу ей сказать об этом. Так я глупо устроен.

— Санечка… — она осторожно касается губами моего лица.

Приносит дубленку, бросает ее на пол и пересаживает меня. Она садится рядом. Обнимает меня, утыкается лицом в шею и шепчет:

— Саня… Саня…

Мы сидим так долго, и я не знаю, что к чему, знаю только, что она нужна мне и без нее не надо ничего. Абсолютно. Все не интересно, все пусто. Я испытал за эти два дня сполна. Я отодвигаюсь от нее; как она тепла… Достаю папиросу и хочу зажечь спичку. Рука не слушается. Она моментально щелкает зажигалкой, которая лежала на полу.

— Пожалуйста, возьми ту сигарету, я тебе принесла.

Я упрямо качаю головой и подвожу папиросу к огню. Она закуривается, и я глубоко затягиваюсь. Она внимательно сбоку смотрит на меня.

— Ну что, нравится?

— Саня, не надо…

— Ты ответь, нравится или нет?

— Пожалуйста, не надо.

— Слаб я. Как баба… Расклеился, самому тошно. Должен вообще уметь обходиться без тебя, все равно рано или поздно придется, — а не могу. Не могу без тебя… — фраза у меня теряется.

Она распечатывает пачку, проводя ногтем, рывком снимает чешую (коробочную) и нервно закуривает. Я впервые вижу, как она курит.

Она опять в новом красивом