Где мой эфедрин? Я нахожу его в папке, куда предусмотрительно положил, купив несколько дней назад, четыре флакона. Выпиваю полфлакона и беру кусочек сахара в рот. Горечь проходит, и через минуту уже напряженно-приятное состояние. Хочется курить страшно. Я кладу толстую газету на пол, сажусь на нее и закуриваю папиросу. Все Натальины сигареты искурил. В голове тревожно и думается только о ней. Но когда-то же мы увидимся!..

Она появляется через час.

— Добрый вечер, прости, что опоздала. Ты ждал?

Очень умный вопрос.

— Я захватила с собой апельсины, они очень сладкие.

Она выкладывает на стол громадные марокканские апельсины, которые я очень люблю. Но я ору:

— Не нужны мне эти апельсины! У тебя все должно быть лучшее.

Она испуганно смотрит на меня:

— Хорошо, хорошо, только не кричи так. Я сейчас куплю яблоки. — Она пятится к двери и выскакивает с сумкой, не захлопнув ее. Дверь.

Через пятнадцать минут возвращается из магазина с полным кульком больших красных яблок.

Кладет их молча на стол, вынимает из пакета на тарелку, моет и подает мне.

Я отворачиваюсь, мне стыдно, это ведь моя Наталья, что со мной происходит? Но сколько я ждал? Как это больно. Как трудно ждать. Я совсем не умею этого.

— Что с тобой, Санечка?

Она опускается рядом, становясь на колени.

На ней моя любимая юбка и кофта с капюшоном. Значит, она думала обо мне и что увидит меня, приедет сюда, раз так оделась.

— Не надо, Санечка.

— А что надо, что, по-твоему, надо? — взрываюсь я. — Не видеться по три дня, да?!

— Я не знала, что это на тебя так подействует…

— При чем здесь как подействует! Я ждал тебя эти три дня, потому что ты обещала. Не обещала бы, так не ждал.

Она смотрит на меня.

— Санечка, не надо так нервничать, — у нее очень ласковый голос.

Но из меня идут наружу все часы и дни ожидания.

— Вот что, Наталья, или мы видимся столько, сколько я хочу, то есть все время. Потому что мне нужно видеть тебя ежечасно, я перестаю понимать, ощущать тебя, ты мне кажешься чужой, мне страшно, даже если мы день не видимся. Или — мы… расстаемся навсегда. Одно из двух, два из одного не будет. Я не хочу стать идиотом от этого проклятого ожидания.

— Конечно, видимся с тобой, Санечка, — так мягко и естественно говорит она, что мне неудобно. В конце концов, она женщина, взрослая, у нее своя жизнь, кто я такой, чтобы указывать ей, ставя ультиматумы.

— Саня?

— Да?

— А ты не можешь не ждать… Я бы сама приезжала.

— Нет, не могу, так уж по-дурацки устроен.

— Ты опять пил это?

— Да, опять.

— И это опять из-за меня, я знаю.

— При чем здесь ты, — вставляю я.

— Я виновата. Не пей это больше, я тебя очень прошу, — она смотрит на меня.

— Тебе же понравилось в прошлый раз?

— Мне понравилось, но не пей, пожалуйста. Я чувствую, что я преступница.

Она набрала больше воздуха и выдохнула:

— Ты меня ставишь в безвыходное положение.

Меня как будто горячей волной окатили: так вот, значит, почему она приезжает.

— Хорошо, с завтрашнего дня я тебя ни в какие положения ставить не буду.

Она прильнула к моей шее.

— Будешь, — попросил ее голос, — мне это нужно.

Наши губы встретились, сначала мягко. Потом ее безвольно и нежно отдались моим. Мгновениями было такое ощущение, что ее губы растаяли у меня в горле.

— Санечка, — мы идем по улице, я провожаю ее, — ты позвонишь мне завтра?

— …да.

— Я буду ждать, обязательно, — у нее такой голос, что я бы отвечал и обещал на всё «да».

Она целует мои губы, прижавшись ко мне.

— Завтра в девять, — размыкаются ее губы.

…Она опять не может приехать, я говорю ей «до свиданья» и вешаю трубку. Что с ней происходит во время отсутствия, я не представляю. Со мной она одна, уходит такая ласковая, такая нежная. Стоит только отрезок времени пробыть дома, без меня, как голос ее моментально меняется, холоднеет, как будто и не была другая, такая податливая, все позволяющая, неистовая, утомленная, сильная-слабая, — моя, вся моя. Мне становится страшно от ее такого голоса по телефону, чужого, незнакомого.

Бросив трубку, я возвращаюсь домой. Может, я зря так быстро повесил трубку, не выслушав ее объяснения. Да при чем тут объяснения, если она вчера только обещала, что все будет, как я хочу, и сама просила, чтобы я позвонил в девять утра, как обычно. Я захожу в комнату, закрываю дверь. Но она теперь будет знать, что я обиделся, что мне это неприятно, попросту невыносимо, и приедет, сразу или как только освободится.

Весь день я слоняюсь из угла в угол в ожидании. Темнеет, судя по времени и щелям, но ее нет. Затихли шаги в коридоре, уже ходящие после ужина. Она не приехала. Ничего страшного, завтра в девять утра, когда я проснусь, она будет здесь. Я знаю, она будет.

Второй день, как близнец, похож на первый. Уже три часа дня, а ее нет. Значит, не будет. Попросту это конец, и какой же я дурной, маленький, если сразу этого не понял. Ей неудобно было сказать, просто она щадила меня. Ну что ж, и на этом спасибо. Как быстро, все кончилось, но почему? Теперь ее нет и, наверно, не будет никогда. Но мне не нужна эта жизнь без нее. Она пуста и бессмысленна. Я иду и умываю лицо холодной водой. Возвращаюсь, дверь, по-моему, не захлопывается, да теперь это и неважно.

Я лезу в папку, лежащую забыто в шкафу, и достаю его. Правая рука не дрожит. Она крепко сжимает хирургически блестящий скальпель. Я с силой прижимаю острое лезвие к едва синеющим пульсикам на кисти левой руки…

Это конец, облегченно думаю я. Потом вжимаю скальпель глубже и перерезаю все внутри. Иду спокойно и ложусь на кровать. Внутри как-то легко и даже возвышенно. Будто освободился от тяжелого груза, не нужно будет ждать… Но что так режет, невыносимо режет. Ах, это лампа на столе. Я щелкаю выключателем.

(Дальше я уже не помню ничего, я кончался. Я был счастлив — ведь это же из-за нее.)

Первое, что я смутно различаю, — склоненное лицо брата надо мной, вроде оно озабоченно, но такого быть не может, или это не мой брат.

Пальцами он пытается поднять (или задрать) мое веко.

— Борь, оставь в покое мое веко, — говорю я. — Я еще не покойник.

— Очнулся, наконец-таки.