«Он простудится, только разложит вещи», – подумала она про неизвестного владельца. И она представила себе человека, – человека вообще, валкой, на шаги разрозненной походкой расставляющего свои пожитки по углам. Она живо представила себе его ухватки и движения, в особенности то, как он возьмет тряпку и, ковыляя вокруг кадки, станет обтирать затуманенные изморосью листья фикуса. А потом схватит насморк, озноб и жар (III: 66–67).

Образ дома, где все разбросано и перевернуто, перестает казаться банальным или незначительным. Судьба незнакомца с «разрозненной походкой» предвещает болезнь и беду, но болезнь настигнет саму Женю, и она проведет «две недели в жару», донимаемая ощущением, что ее искусали осы (III: 67–68).

В одном из следующих эпизодов, когда дождь и туман уже перерастают в белоснежную метель (как бы предсказанную покрывалами, наброшенными на странный воз с мебелью), имя Цветкова не фигурирует вообще, но Сережа сообщает отцу, что, выехав на прогулку перед самым началом нарастающей снежной бури, они видели друга Негарата. У Жени, старающейся сохранить подобные встречи как свою личную тайну, это высказывание вызывает эмоциональный всплеск:

– Как выезжать, мы видели Негаратова знакомого. Знаешь?

– Эванса? – рассеянно уронил отец.

– Мы не знаем этого человека, – горячо выпалила Женя (III: 72).

Здесь Цветков уже превращается в дух метели, поскольку в рассказе о коротком выезде детей на прогулку, всецело посвященном их ощущениям, нет ни слова о том, что они кого-то видели или встретили. Напротив, дети всецело сосредоточены на предчувствии надвигающихся перемен: «Смутные ее предчувствия сбылись. […] Но не успели они выехать за мост, как отдельных снежинок не стало и повалил сплошной, сплывшийся лепень» (III: 70).

Когда разгул природных стихий в повести достигает апогея, девочка вовлекается в их буйство, приветствуя и оберегая духов близящейся бури, гостей из миров, не имеющих ничего общего с земным:

Небо тряслось и с него валились белые царства и края, им не было счета, и они были таинственны и ужасны. Было ясно, что эти неведомо откуда падавшие страны никогда не слышали про жизнь и про землю, и полуночные, слепые, засыпали ее, ее не видя и не зная.

Они были упоительно ужасны, эти царства; совершенно сатанински восхитительны. Женя захлебывалась, глядя на них. […] Все смешалось. Ночь ринулась на них, свирепея от низко сбившегося седого волоса, засекавшего и слепившего ее. Все поехало врозь, с визгом, не разбирая дороги (III: 71; курсив мой. – Е. Г.).

В точности как героиня Лермонтова, Женя становится магнитом, притягивающим беду, которую, как ей потом будет казаться, она сама и навлекает, поскольку постоянно встречает своего сверхъестественного гостя (это состояние очерчено схематически в таблице 7-Б).

Таблица 7-Б. Метель: заметенные дороги, мосты, границы

В случае Тамары лихой скакун выносит к ней из боя своего мертвого наездника, ее злополучного жениха, в то время как в «Детстве Люверс» незнакомец (Цветков) погибает под копытами коня, испуганного метелью, и эта жуткая сцена становится причиной преждевременных родов у госпожи Люверс и смерти ребенка. Но, в точности как Тамара, Женя не может сбросить с себя груз ответственности, хотя она оплакивает не любовное томление, а то опрометчивое упорство, с которым повсюду встречала Цветкова и тем самым вовлекла его, а также связанных с ним духов в жизнь своей семьи.

А плакала Женя оттого, что считала себя во всем виноватой. Ведь ввела его в жизнь семьи она в тот день, когда, заметив его за чужим садом, и заметив без нужды, без пользы, без смысла, стала затем встречать его на каждом шагу, постоянно, прямо и косвенно и даже, как это случилось в последний раз, наперекор возможности (III: 85).

Тем не менее главное различие между героинями Лермонтова и Пастернака коренится не только в асексуальности Жениных ощущений. Если Лермонтов всецело сосредоточен на страданиях Демона и его власти над жизнью смертных, которых он презирает и по которым тоскует, Пастернак интересуется теми пластами человеческого восприятия, которые позволяют его героине, оставаясь в реальном мире, выйти за пределы ограниченных и обесцвеченных впечатлений. Его героиня жаждет чудес и необыкновенных событий, даже когда их первые появления не приносят радости. Еще будучи ребенком, она плакала по неведомой Мотовилихе, которая была ей дороже, чем тот мир, где все было известно и названо, и ее тоска по далекому и бесконечному – вот что лежит в центре внимания Пастернака[336].

Цветков, однако, не только дух, но и жертва тех сил, которые ему сопутствуют: всевластный повелитель теней, он также их страдающий подчиненный (см. ниже разделы 7.5–7.6). И хотя многие критики полагают, что Пастернак распрощался с «демонизмом» в «Сестре моей – жизни» и в «Детстве Люверс» (Фатеева 2003, 330), тоска по бесконечному определяет направление его художественных поисков, поскольку только благодаря жажде неизвестного и прекрасного его герои могут обновить себя, созерцая бесцветный окружающий мир.

7.4. Под защитой псаломщика Дефендова

При всем различии ви´дения Лермонтова и Пастернака, перекличка между «Демоном» и «Посторонним» существует не только в системе образов, но и в развитии сюжетов. Уходу Тамары в монастырь созвучно переселение Жени в дом псаломщика Дефендова, которого, как и показывает его фамилия (défendre по-французски – защищать), родители выбрали, чтобы защитить девочку от внешнего мира и несчастий, обрушившихся на семью. В центре сюжета «Демона» судьба Духа, который приносит несчастье всем, кого посещает, а также угроза, которой подвергается душа девушки, хотя вмешательство небесных сил охраняет Тамару после ее смерти: «И Ангел строгими очами / На искусителя взглянул» (Лермонтов 1979, II: 402). Дефендов отнюдь не ангел. Тем не менее псаломщик явно пытается внести радость в Женину жизнь, и именно в его доме Женя приближается к той условной черте, за которой ее ждет первое незабываемое ощущение своей личностной цельности.

Изображая новую перемену в становлении личности девочки, Пастернак сознательно подчеркивает ее неосведомленность в вопросах секса, тем самым отказываясь ставить знак равенства между сексуальной и эмоциональной зрелостью. Когда Женя пытается обсудить с Лизой вопрос о родовых схватках, сама защитная аура «убежища» – дома Дефендова – не дает Лизе развеять Женино незнание: «Ее неведение она пощадила потому, что и не подозревала, чтобы об этом можно было рассказать иначе, чем в тех выражениях, которые тут, дома, перед знакомой, не ходившей в школу, были не произносимы» (III: 80). Перемены в Жене порождает глубокая, идущая изнутри трансформация, и высказанное наблюдение Пастернака об «очертаниях» души уже не прикрыто традиционными словесными оборотами. В убежище, предоставленном Дефендовым, слово «душа» незавуалированно, и весь эпизод со стараниями Дефендова понять девочку обращает на себя внимание какой-то намеренной неуклюжестью или, по крайней мере, странностью описания:

Дефендов понимал, что с ней. Он старался развлечь ее. […] Это он ощупывал впотьмах душу дочкиной подруги, словно спрашивал у ее сердца, сколько ему лет. Он вознамерился, уловив безошибочно одну какую-нибудь Женину черту, сыграть на подмеченном и помочь ребенку забыть о доме, и своими поисками напоминал ей, что она у чужих (III: 78).

И, при всей неловкости попыток Дефендова «ощупывать впотьмах [ее] душу», так случается, что в его доме Женя вступает в новую фазу жизни; и весьма значимо то, что именно здесь ей в последний раз является Цветков или, вернее, его призрак и связанный с ним