плачет). Я понял, понял, понял. Я не могу учиться, я не хочу поступать, я пойду в армию, на войну, у нас их много, и буду убивать, пока не убьют меня, а потом мою могилу будет искать мать где-нибудь далеко, а ей и не скажут, где я похоронен, ну и пожалуйста, и не надо, это все равно, я все равно никому не нужен, мне все равно терять больше нечего!

Софья поворачивается и дает ему легкую пощечину.

Софья. Можешь нажаловаться.

Вихрев (потирает щеку). Да кто я, по-вашему?

Софья. Хочешь послушать, кто ты? Я сейчас не как учительница тебе скажу и не как женщина, а как взрослый. Ты ведешь себя как глупый, злой и эгоистичный мальчишка, который своровал из серванта конфету, а теперь выманивает оставшееся ревом. Только знаешь что, Тима, во взрослом мире всем плевать, чего хочешь ты! Тебе почти восемнадцать, самое время начать думать о других!

Вихрев (обиженно). По-вашему, о ком я думал, когда спектакль устраивал?

Софья (зло обрывает). Мне-то хоть не ври, Тима. Я там была, я все видела. Видела, как ты собой упиваешься, как тебе этого хотелось, как ты себе нравишься, как ты себя любишь…

Вихрев (кричит). А что здесь плохого? Что плохого в том, чтобы себя любить? Раз вы себя сами не любите, то и другие не должны, так по-вашему? Тише, Тима, будь скромнее, Тима, не высовывайся так, Тима, а с какой стати? Тех, кто не высовывается, никогда и не услышат! Вы как моя мама! (Осекается и бьет рукой по подоконнику.)

Софья. Сам попался. Я старше тебя на шестнадцать лет. И да, это значит, что чисто технически ты мог бы быть моим сыном с той же степенью вероятности, что и отцом моего ребенка. Просто вдумайся в эту двусмысленность. Ты достаточно взрослый, чтобы стать биологическим отцом. А я достаточно взрослая, чтобы быть твоей матерью.

Вихрев (вяло). Ну и что с того? Таких историй полно. Почему хотя бы не попробовать?

Софья. Потому что ты совсем меня не знаешь, Тима.

Вихрев. Вы очень быстро ходите, так что я всегда знаю, когда по коридору идете именно вы. Вы любите перекатывать между пальцами карандаши, ручки или кулон. Когда вы нервничаете, то сжимаете правую руку, вот как сейчас. Вы больше любите литературу, чем русский язык. Вы любите музыку, в основном рок, инди. Вы любите детей, но побаиваетесь их. Вы не любите, когда к вам привлекают внимание. Не любите открытые уроки, линейки, капустники. Не любите своих коллег, кроме Николая Александровича, его вы уважаете, хотите быть, как он. И меня вы тоже не любите.

Софья с усилием разжимает руку.

Софья. Не так, как ты этого хочешь.

Вихрев. Значит, никак.(Быстро проговаривает, словно боясь передумать.) Я должен вам сказать кое-что важное.

Софья пересиливает себя и кладет руку ему на плечо.

Софья. Не надо больше признаний, Тима. Не надо, я и так все знаю. К сожалению, уже не только я…

Вихрев. В смысле?

Софья. Нас снимали скрытой камерой в тот день. Так что… финита ля комедия.

Вихрев (присвистывает). Ох ты ж… Это тоже он сделал?

Софья (кивает). А кто еще? Я разберусь с этим, Тима, но мне нужна твоя помощь.

Вихрев. Конечно, я всегда…

Софья. Не лезь. Не давай повода. Не заставляй окружающих подозревать нас в чем-то. Самое взрослое, что ты можешь для меня сделать, — это забыть обо всей этой истории. Даже не заикайся об этом, понимаешь?

Он отводит взгляд. Софье хочется погладить мальчика по непослушным рыжим волосам. Но делать этого не стоит. Наконец Тимофей с усилием кивает.

Софья (облегченно). Вот и замечательно. (Вытаскивает из верхнего ящика стола пачку листочков.) Это теперь тоже компромат. Скорее письма, чем сочинения. А письма в подобных случаях принято возвращать.

Вихрев (неуверенно протягивает руку). Когда расстаются?

Софья. Когда расстаются. Можешь их сжечь. Только вне школы, пожалуйста. А вот стихи оставь. Ты хорошо пишешь. Достаточно хорошо, чтобы обходиться без моей руки.

Продолжение следует

* * *

Он вопросительно смотрит.

— Софья Львовна, странно это. Вся эта история с мальчишкой изначально шита белыми нитками.

Софья быстро опускает глаза, в которых, она уверена, так и плещется ненависть. Сглотнув, спрашивает:

— Отчего же?

— Почему вы сразу не догадались? С чего бы еще ему так рваться в ваши спасители?

Она облегченно выдыхает и яростно кивает:

— Да, да, конечно, я сама себе потом так удивлялась…

Меньше энтузиазма. Давай-ка спокойнее.

Она закусывает губу и выдавливает:

— Тима попросту не из тех, кто… западает на училок, понимаете?

— А есть какая-то… типология?

Она усмехается:

— У учителей есть, поверьте. К такому склонны скромные, замкнутые, стеснительные мальчики, которые не пользуются популярностью у ровесниц и, очевидно, ищут принимающую материнскую фигуру. Скажем, тот же Вася может вырасти в тайного поклонника. Вихрев-то совсем из другого теста. Популярный. Дерзкий, смелый, самоуверенный, он так хотел показать себя, что был готов на что угодно… — Притормаживай! — Это вводило в заблуждение. Я думала, что дело в бунте. Не во мне.

— И все-таки уж очень легко он вас поймал. Ну съемка, ну поцелуй. Бывает. Или вы что-то недоговариваете? Было что-то еще?

— Договорю, если позволите. — Вышло напряженно.

У меня есть фора.

в бочке меда к ложке дегтя

Родительский комитет пытался было поскандалить из-за незапланированных учений, однако выяснилось, что такая практика уже стала обыденной в других школах — без каких-либо последствий. Директор на собрание не явился, поэтому шишки полетели в ни в чем не повинного Николая Александровича, который безуспешно пытался утихомирить разбушевавшихся родителей, не скатываясь в бесконечное самооправдание. «Я ничего не знал» — не лучший вариант ответа для завуча и классрука. Во время крикливого собрания Софья не раз пожалела, что этот вопрос вообще подняли. В итоге историку пришлось пообещать, что он со своей стороны сделает все возможное, но, по сути, все спустили на тормозах.

Софье понадобилось время, чтобы прийти в себя после беседы с Василием Степановичем. Она не могла уснуть, раз за разом проигрывая тот разговор, выбирая все более едкие реплики, приводя все больше аргументов в свою защиту, но исход всегда был один — директор выходил победителем. После сна, в котором она стреляет в Василия Степановича и пускается в бега через окно, Софья поняла,