Вопрос только в том, ВСЕ ли кончается?

Существует ли, перефразируя Пихал Пихалыча, бесконечное состояние человека?

«Аще не умрешь, не оживешь» – это как?

У всякого существа есть четко действующие наследственные пределы продолжительности существования; порядки различны, но это не принципиально. Во всякую особь – и в вас, и в меня, и в любого ребенка, в вашего и в моего – вместе с генопрограммой самоутверждения жизни вложена и программа самоотмены жизни: «время жить и время умирать».

Механизм биологического самоотказа. Еще не вполне ясно, что главное в нем: просто износ и отказ батареек, поддерживающих жизнь или включение батареек смерти – активных «летальных» генов.

Лишь жизнь вида, рода, как и всепланетная Жизнь-в-Целом, имеет непрослеживаемое начало, неопределенный конец и может с какой-то долей условности быть приравненной к вечности.

Если считать вечным или стремящимся к вечности род, то легко понять, зачем нужна смерть.

Для движения. Для развития. Для того, чтобы жизнь рода-вида и Жизнь-в-Целом могла обновляться.

Попробуем представить, что было бы, если бы вдруг выплодились на планете какие-нибудь бактерии, муравьи, птицы, кошки или обезьяны, тем паче люди, не способные умирать ни при каких обстоятельствах и воздействиях, восстающие из небытия после убийства…

Мифотворцы, сказочники и фантасты это уже напредставляли во всевозможнейших вариантах, от Кащея Бессмертного до Вечного Жида, от свифтовских струльдбругов до толкиеновского Властелина Мордора.

На идее бессмертия построились и многие серьезные философии и идеологии – в России, например, грандиозная «философия общего дела» московского книгохранителя Николая Федорова.

Олицетворенный образ бессмертия положительного – Господь Бог и его приближенные. Отрицательное бессмертие – дьявол и всевозможная нечисть.

И то и другое страшно, пусть даже и с разным знаком. Логика проста: не иметь возможности умереть – значит иметь возможность неограниченной власти. Вот почему даже отдаленный намек на реальное личное бессмертие вызвал такой панический ужас у современных обществ.

Клонирование. Эка невидаль, скажет какая-нибудь земляника – размножение почкованием. Не бессмертие это, не сохранение вот этого организма с его неповторимой душой, а генокопирование с некоторыми потерями – создание отставленных во времени близнецов.

Это уже делают, будут делать и впредь – будут копироваться, как копируют файлы и видеофильмы.

Но даже самое идеальное генокопирование есть всего лишь копирование возможностей, а не их осуществления. Не бессмертие, а тиражирование смертности.

Бессмертие – совершенно иное качество жизни, и если не брать в расчет непостижимую для нас иномерную иномирность, то здешняя вечность, земная, может быть лишь уделом Существа Абсолютного – полностью совладавшего со своим эгоизмом, безгранично интеллигентного и неограниченно развивающегося – Существа, могущество которого равновелико его совести, то есть соединенности с жизнями всех других существ. Именно таков Бог, если он есть.

Бессмертные создания ограниченно-эгоистического образца, каковы сейчас все твари земные, включая, в степени наибольшей, и нас, людей, – с жизнью были бы несовместимы: они бы ее свели только к себе и остановили, убили бы.

Мы уходим, чтобы давать жить Другим. А сказать правильнее – Себе-Другим. Уходим, чтобы оставаться, обновляясь, развиваясь и преображаясь.

– Владимир Львович, я боюсь смерти, боюсь серьезно заболеть, ипохондрик и паникер. Но, глядя вокруг, убеждаюсь, что еще не самый большой. Среди моих знакомых, людей не старых и не больных, вполне крепких, многие мучаются страхами за здоровье, боятся болезней, боятся боли и жутко, ужасно боятся смерти. Что не мешает им, впрочем, всем известными способами – обжорством, курежкой, пьянством, малоподвижностью и т. п. – рушить свое здоровье и смерть приближать. Странно еще притом, что те, кому действительно угрожает скорая смерть, ее не боятся, например, один мой знакомый, знающий, что у него рак и что дни его сочтены.

– Парадокс закономерный. Хотя и верно: «что имеем, не храним, потерявши, плачем», все же больше боятся болезней, боли и смерти люди достаточно здоровые, которым есть что терять. А больные, особенно смертельно больные – боятся меньше. Бояться им не с руки, они заняты непосредственно выживанием и потому нередко кажутся здоровым людям героями.

– Знаю таких пятерых. Двоих уже нет. До болезней были мнительными, вроде меня. А когда серьезное началось, словно переродились.

– Страхи относятся к миру потемков. Когда знаешь – призраки умирают. Не боль страшна, а ее ожидание: когда боль есть, страха уже нет, просто больно. Не смерть страшна, а ожидание смерти. Мудрый боли не ждет – зачем ждать, пусть сама тебя подождет, а когда дождется, тогда уж с ней разбирайся. И смерти мудрый не ждет, ибо всегда к ней готов.

– Замечательно, мне бы так.

– И мне бы не помешало.

– И что же так понапрасну мучится наша здоровенькая мнительная братия?

– Работает над ошибками здоровья. У многих в прошлом, недавнем или далеком – эпизоды действительной угрозы: сердечно-сосудистые кризисы, травмы, шоки. Но тот же парадокс: чем ближе был человек к смерти – тем меньше, как правило, остаточный страх. Иногда всю драму многолетней танатофобии (греч. танатос – «смерть») провоцирует какая-нибудь случайная дурнота или просто – узнал, услышал: с кем-то произошло… Страх «этого» (танатофобики боятся и самого слова «смерть») и признаки – пугающие ощущения – меняют порядок следования на обратный. Не признаки «приближения» вызывают страх, а наоборот.

– Вот именно, у меня точно так.

– Потому-то многие быстро доходят до «страха страха» – отгораживаются ото всего, что может вызвать хоть малейший намек… Сосредотачивают жизнь на пятачке условной безопасности. «Борьбой за здоровье» лишают себя здоровья, «борьбой за жизнь» отнимают жизнь.

Была у меня пациентка, еще далеко не пожилая женщина, восемь с лишком лет прожившая в паническом ожидании смерти. Началось с эпизода головокружения и предобморока на улице, стала бояться открытых пространств – это называется агорафобией – и перестала ходить по улицам одна, только в сопровождении. Через некоторое время в душном метро, во время технической остановки поезда между станциями тоже стало нехорошо – сердцебиение, дурнота, страх смерти.

Ничего катастрофического не случилось, вполне живой добралась до дома, но с этого дня стала бояться уже и закрытых помещений – транспорта, лифта – присоединилась, медицински говоря, клаустрофобия.

Бросила работу. А вскоре от сердечного приступа скоропостижно скончалась ее пожилая родственница. После известия об этом началась неотвязная боязнь смерти. Буквально привязала себя к домашнему телефону, чтобы в любой миг можно было вызвать «скорую».