– Я не брал картины, Сема… клянусь. Она… ее…

– Что ты мямлишь, придурок? Отдай мне «Джоконду», и я оставлю тебя в покое. Иначе…

Он занес над головой Рафика кулак, тот согнулся в три погибели, закрылся руками и зажмурился. Его недавнее геройство, его напускная бравада испарились. Он боялся побоев, боялся боли. Боялся, что Артынов прикончит его, как того черного петуха, найденного в кастрюле. Отрежет ему голову и окропит его кровью чистый холст. Чтобы создать новый заколдованный образ взамен похищенного.

– А-а-аааа-аа! – завопил Рафик. – Отстань от меня… дьявол! Изыди!

В этот миг он остро пожалел, что не держит в мастерской святых икон и не носит на груди серебряного крестика. Он вообще был не религиозен.

– Прочь, сатана! – неистово вскрикивал он, пригибаясь все ниже. – Низринься в пекло! В ад! В преисподнюю!

Артынов от таких слов оторопел и опустил кулаки.

– Ты совсем рехнулся? – свирепо осведомился он. – Или дурачишь меня?

– Прочь, Вельзевул! Исчезни! Сгинь в геенне огненной!

– Заткнись, идиот.

– Убирайся…

– Тебе лечиться надо, – осклабился Артынов, остывая. – Может, санитаров вызвать? Твое место в психушке, клоун.

Обезглавленный черный петух, обнаруженный в мастерской бывшего приятеля, произвел на Рафика неизгладимое впечатление и проложил четкую границу между прошлым и нынешним его отношением к Артынову. Теперь Рафик не сомневался, что сосед продал душу нечистому.

– Савонаролы{Джироламо Савонарола (1452–1498) – монах_доминиканец, проповедовал аскетизм, призывал к покаянию, беспощадно преследовал всякое проявление «язычества», организовывал сожжение произведений искусства.} на тебя нет, ирод, – простонал он, оседая на пол. – Он бы тебе показал, почем фунт лиха. Боттичелли не зря побросал свои картины с обнаженной натурой в огонь! Одна «Венера» осталась. Чудом уцелела.

– Что ты несешь?

Упоминание Савонаролы заставило Артынова задуматься. Одержимый идеей всеобщего покаяния и скорого конца света, этот монах устраивал «очистительные» костры, в которых сжигались предметы искусства и роскоши. Его проповеди посеяли смятение в сердцах жителей Флоренции. Город веселья и вечного праздника заполыхал религиозными пожарищами.

Боттичелли действительно уничтожил свои работы, где изобразил обнаженных женщин. Но Артынов не собирался в этом брать с него пример.

– Уж не вообразил ли ты себя Савонаролой, клоун? – склонился он над Рафиком. – Тогда вспомни, чем тот закончил. Его спалили живьем его же сторонники! На площади перед Синьорией.

– Подумай лучше о себе, – осмелел клоун. – Кем ты себя вообразил? Новым Боттичелли? Думаешь, он добавлял в краски алхимическую субстанцию, оживляющую созданные им образы? А потом испугался собственных творений и бросил картины в костер?

– Он поступил глупо.

– У тебя мания величия, Сема. Спустись с небес на землю. У Боттичелли был брат-недотепа, по имени Симоне. Не потому ли ты вместо Семена стал Симоном?

Артынов только вздохнул и провел руками по лицу, словно снимая незримую пелену.

– Ты был и остался придурком, Рафик. Ты мне завидуешь, этим все сказано. Смотри, как бы ты в самом деле не сбрендил. У тебя явные признаки помешательства. Я их вижу. Верни мне «Джоконду», и мы квиты, обещаю. Что с тебя возьмешь?

– Я хотел бы уничтожить ее, Сема. Но у меня, видать, руки коротки. Кто-то оказался ловчее. Кому-то ты сильнее досадил.

Артынов обошел сидящего на полу художника, опустился на корточки и пристально вперился в него.

– Значит, это не ты?

– Не я! Не я! Чем хочешь поклянусь!

– Чем же ты поклянешься, клоун? – криво усмехнулся Артынов. – В Бога ты не веруешь. Черта боишься. Никого не любишь. Нет у тебя ничего святого.

– Твоя правда. Была у меня Алина. Я ее обожал, а она бегала к тебе на сеансы. Ты ее убил, Сема. А она, чувствую, все равно твоя. Даже в смерти.

– Ты бредишь, – разозлился Артынов. – У тебя мозги не в порядке.

– По крайней мере, я…

Он чуть не сболтнул про черного петуха, но вовремя прикусил язык. Артынова этим не проймешь, а себя он выдаст с головой. Где он мог видеть мертвую птицу, если не заходил в соседнюю мастерскую?

– Что ты? Ну, что ты?

– Я… не стал бы взламывать общую дверь, – нашелся Рафик. – У меня ключи есть.

– Ты хитрая бестия, – не поверил Артынов. – Нарочно так сделал, чтобы отвести от себя подозрения. Дать бы тебе между глаз, чтобы в другой раз неповадно было!..

Он замахнулся, и Рафик испуганно закрылся руками. Но удара не последовало.

– Ладно, живи пока, тварь, – грозно проворчал художник. – Не пойман, не вор.

Он смерил клоуна презрительным взглядом, развернулся на каблуках и вышел вон. Рафик не сразу отдышался, распрямился и поднялся с грязного пола. У него сто лет никто не убирал. Самому лень, а больше некому. Творческий беспорядок – это, конечно, удобно, но до известных пределов.

Он отряхнулся, сложил кисти и краски, горестно вздохнул, приоткрыл дверь в «холл» и прислушался. В мастерской Артынова гремел голос хозяина, который с кем-то разговаривал: клял на чем свет стоит неизвестного грабителя, похитившего «Джоконду».

– Надеюсь, он говорит по телефону, – боязливо прошептал Рафик и поежился. – А не сам с собой. Или, боже упаси, не со своим покровителем…

Из поселка Ягодки в Москву Глория и Лавров ехали два часа. Начальник охраны вел машину, пассажирка пыталась уснуть. Напрасно.

– Уже поздно, – обернулся он к ней. – Переночуешь у меня?

– Спасибо, нет.

– Везти тебя на Шаболовку? В твою квартиру?

– Куда же еще?

Лавров не спросил, сможет ли он остаться у нее. Даже если она позволит, то исключительно как охраннику.

«Туарег» петлял по ночным улицам. Такими же темными были мысли водителя. Ложникову он не любит, а Глория теперь его не простит. Он с самого начала знал это и все равно повелся, клюнул на жажду секса в глазах чужой жены.

– Подняться к тебе? – все же предложил он, когда провожал Глорию до парадного.

– Есть повод?

– Надо поговорить.

– Что ж ты в дороге не говорил?

– Не люблю отвлекаться за рулем. Пример Алины меня не вдохновляет.

– Это другое. Алине стало дурно от препарата, который добавили ей в кофе.

– Ну да, – рассеянно кивнул Лавров. – Почему ты не сказала Кольцову правду про смерть его жены?

– Чтобы дров не наломал. По-моему, он и так не в себе.