Потом самым небрежным образом я поинтересовался, живет ли ее семья неподалеку.

Она покачала головой и сказала очень тихо:

– У меня вообще нет семьи.

Мне стало грустно за нее, и все же в глубине моей измученной души я поблагодарил Господа.

Так я стал наставлять твою маму в вопросах веры, и со временем действительно крестил ее, и привык видеть ее, привык к ее тихому присутствию, и начал воздавать благодарности за то, что пережил апогей страсти, не испортив доброе имя и репутацию, не преследуя ее на улице (однажды я едва удержался, когда увидел, как она вышла из бакалеи и направилась в другую сторону). Я так себя запугал в тот момент, что весь покрылся испариной. Вот как силен был мой порыв. А ведь мне было шестьдесят семь. Но я всегда вел себя последовательно и благоговел перед ее молодостью и одиночеством, за это я могу поручиться. Я проявлял величайшую осторожность. Я подумал, что лучше всего будет привлечь несколько добрейших пожилых женщин, которые посетят занятие вместе с ней, но, полагаю, из-за этого она стеснялась говорить, так что я сожалею о таком решении.

Две или три дамы огласили свои взгляды на доктрину, в частности, на грех и осуждение на вечные муки, и эти взгляды им явно внушил не я. Я возлагаю вину на радио, поскольку оно сеет сущую сумятицу в том, что касается теологии. А телевидение еще хуже. Можно сорок лет учить людей оставаться восприимчивыми к пониманию тайны, а потом какой-нибудь парень, который разбирается в теологии не лучше обезьяны, добирается до радио, и вся твоя работа летит в тартарары. Интересно, когда это закончится.

Но даже это обернулось мне на пользу, ибо одна из дам – Веда Дайер – сильно разволновалась, рассуждая об огне, то есть вечных муках, так что я почувствовал необходимость взяться за «Институты» и зачитать им отрывок о жребии нечестивцев, где говорится о том, что их муки «фигурально описываются для нас при помощи физических объектов» в виде негасимого огня и так далее, чтобы пояснить, «насколько невыносимо быть разлученным с Господом». Эти строки сейчас лежат передо мной. Разумеется, они вызывают волнение, но отнюдь не кажутся нелепыми. Я сказал им, что, если вы хотите узнать о природе ада, не держите руку над пламенем свечи, просто задумайтесь над тем, в каком уголке вашей души скрываются гнев и одиночество.

Они все, как и я, задумались ненадолго, вслушиваясь в вечерний ветер и пение цикад. Я чуть не разволновался, представив, какое одиночество ждет меня впереди, и вкусил его горечь по-новому. Как же я ненавидел в тот момент эту скрытность и отречение от мирских радостей, необходимость проявлять приличия, которых от меня требует паства и налагает здравый смысл. Но, когда я поднял глаза, твоя мама смотрела на меня и едва заметно улыбалась. Она тронула мою руку и произнесла: «У вас все будет хорошо».

Какой нежный у нее голос! Подумать только, что на земле может быть такой голос и именно мне выпало счастье слушать его, – так мне казалось тогда и кажется сейчас, это неисчерпаемая милость Господа.

Она начала ходить ко мне домой, как и другие женщины. Забирала в стирку занавески, размораживала холодильник. А потом по собственной инициативе взяла на себя уход за цветами. От ее заботы они расцвели и стали еще прекраснее. Однажды вечером, увидев ее там у великолепных роз, я сказал:

– Как мне отплатить вам за все это?

И она ответила:

– Вы должны жениться на мне.

Так я и поступил.

Вот как я думаю: если мне было суждено возложить ладонь ей на лоб и просто благословить и если бы я был настоящим наместником Господа, то мог бы надеяться, что она испытала то же, что и я в свое время. О, я знаю, она любит меня и предана мне до глубины души. Но я смел бы надеяться, что когда-нибудь Песнь Песней изумит ее, затронет сердце. По правде говоря, я не могу заставить себя поверить, что ее чувства ко мне хоть как-то похожи на мои. Да и с чего я так переживаю из-за этого Джека Боутона? Любовь священна, потому что она сродни милости Божьей: достоинство объекта никогда не имеет особого значения. Быть может, я оставляю ее на этой земле для того, чтобы она познала большее счастье, чем подарил ей я, а не трудности. Иногда мне кажется, что я замечал в ней зачатки чего-то подобного. Если Господь позволил мне на мгновение стать свидетелем милости, которую предназначил для нее, то я буду расценивать это как знак величайшей доброты к моей персоне.

Сегодня утром великолепный рассвет озарил наш дом по дороге в Канзас. На рассвете Канзас выкатился из сна, залитый солнцем, громко провозгласив о своем величии и сотрясая небеса. Наступил еще один из этих редких дней, когда старую прерию называют Канзасом или Айовой. Но все было сделано за один день, в тот самый первый день. Свет постоянен, мы просто вращаемся в нем. Так что каждый день, по сути, начинается с одного и того же утра и заканчивается одним и тем же вечером. Могила моего деда обращается к свету, а роса на его заросшей сорняками могильной плите просто великолепна.

«Ты находился в Едеме, в саду Божием; твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями; рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбункул и изумруд и золото…»[32]

Мне пришло на ум, что, когда состаришься, ты, возможно, захочешь составить о себе некий рассказ, как я делаю сейчас. Если судить по моему опыту, с возрастом сложнее сохранять восприятие самого себя, оно становится менее «здоровым», если можно так выразиться.

Почему мне нравится воображать тебя старым? Я размышляю о первом уколе артрита в твоем колене с той же нежностью, которую испытал, когда ты показал мне выпавший зуб. Молись как можно усерднее, старина. Надеюсь, у тебя будет больше возможностей увидеть мир, чем было у меня, но винить в этом я могу лишь себя одного. Еще я надеюсь, что ты прочитаешь кое-какие из моих книг. И благослови Бог твои глаза и твой слух, и, конечно, твое сердце. Жаль, я не смогу разделить с тобой груз прожитых лет. Зато Господь позаботится о тебе, как отец.

Странный выдался день, волнительный. Зашла Глори и пригласила вас с мамой в кино. Потом, когда она заехала за вами, ее сопровождал старый Боутон. Она помогла ему выбраться из автомобиля, пройти по дорожке к дому и подняться по лестнице. Теперь он так редко выходит из дома, что я действительно удивился, обнаружив его у своей двери. Мы усадили его за кухонный стол, налили стакан воды, а потом вы втроем ушли. Вся эта суета, казалось, утомила его: он просто сидел с закрытыми глазами, покашливая время от времени, как будто хотел поговорить, но потом передумал. Я нашел интересную радиопередачу, и мы послушали немного. Боутон изредка смеялся, когда происходило что-то интересное. Наверное, он просидел так почти час, прежде чем заговорить.

Потом он сказал:

– Знаешь, Джек так и не примирился с собой. Пока у него не получается.

И он покачал головой.

Я сказал:

– Мы говорили об этом.