Она хотела спросить еще что-то, но споткнулась об его испуганный, упреждающий взгляд и все поняла. Не хочет расстраивать мать – она и без того убита горем! А из больницы, очень просто, перебинтовали, зашили рану и отпустили, ведь она сама слышала, как врач сказал – дескать, жить будет, рана не опасна… И в обморок он, наверное, больше от испуга грохнулся, вот какое у него телосложение-то хлипкое… Худосочный…

– Слушай, но как же это здорово, что я тебя встретила!

– Ага, – пробормотал он, стягивая летнюю курточку. – А вы здесь какими судьбами?

– Да так, все по тому же вопросу. Помнишь, я тебе рассказывала, – весело ответила Вероника, нагнувшись и отыскивая под калошницей свои туфли, – Ада тоже вышла в коридор, и по этому знаку она поняла, что им пора уходить..

– А! Так это по вашу голову у нас во дворе каких-то бандитов арестовали?

– Что? Каких бандитов?!

– А я знаю? Сам только что видел, да что я, весь двор высыпал смотреть. Вы что, ничего не слышали? Понаехали менты с мигалками, автобус ОМОНа пригнали, кошмар, что творилось… «Опель» какой-то окружили, а там человек пять мужиков недвусмысленной наружности… Я думал – налет или ограбление.

– Синий «Опель»?! – вскричала Вероника. – Нет! Это за нами! То есть это нас хотели убить!

С плеч упала, нет, свалилась, скатилась, обрушилась – огромная, как Монблан, гора! Боже-боже, какое счастье! Можно ничего не бояться! Можно спокойно идти домой и… и… и там мириться с Павкой!

– Я ухожу, – заторопилась она. – Ада, вы со мной? Ой, побежали скорее, пока метро не закрыли – до него еще добираться! Ада!

– Да. Я иду. Спасибо за разговор, Нина Андреевна. И – мужества вам на будущее. Держитесь. Впереди предстоит непростое время.

Женщина ничего не ответила. Закашлялась.

– Я провожу? – предложил Жека.

И не дожидаясь ответа, снова снял с вешалки свою летнюю курточку.

Они вышли втроем. Ада шла немного позади, а Вероника чувствовала такую легкость, как будто в ней распрямилась тугая пружина. Еще ничего было не понятно, и история оставалась по-прежнему запутанной, но ОМОН и милиция арестовали тех, кто на них покушался, – от одного этого ей хотелось плясать и петь прямо в подъезде, а потом на улице!

– Как хорошо! – радовалась она, вслушиваясь в шорохи и запахи неповторимой московской ночи. – Как хорошо, правда? И сколько зелени кругом! Знаешь, Жека, здесь, в вашем Преображенском, куда как лучше, чем у нас, там, где ближе к центру! Повезло вам, ничего не скажешь.

– Повезло, но не поэтому, – согласился Жека, слегка прижимая к себе Вероникин локоть. – Скажу вам как историк – здесь, в Преображенском, особенные для меня места…

– Да? Почему?

– Когда-то очень давно, триста лет назад, здесь жила одна девушка, судьба которой меня занимает сильно, даже можно сказать – чрезвычайно.

– Вот как? Кто же она?

Он помолчал с минуту – только эхо их шагов было слышно, пока они переходили дорогу, а потом рассказал:

Все время, пока Саша и Алексей пребывали в Голландии, озлобленная Головнина не находила покоя.

Злость, подогреваемая постоянными упреками сестры Екатерины – «не уберегла Алешеньку, отдала на посмешище девке своей – али трудно было приструнить? А та девка, поди, и по сию пору над тобой потешается!», – искала выхода. Царю Петру была подана челобитная, где Саша объявлялась беглой холопкой, а Алексей – несчастной жертвой бесстыдницы, которая приворожила парня наговорами и колдовством.

Через некоторое время из Петергофа был получен ответ. Вдове боярина Головнина, как представительнице старинной фамилии, было обещано всяческое содействие. Однако до тех пор, пока молодые люди находились за пределами страны, добиться их возвращения на родину было практически невозможно: в Европе не признавали крепостничества, и, поскольку за Сашей не числилось никакого преступления, никто не собирался выдворять ее обратно.

А кроме того, Алеша часто сносился с матерью. Через полгода после начала этой переписки Екатерина Епанчина, по совету умудренных опытом наперсниц, объявила сыну «полное всепрощение» и заверяла его материнским словом, что ни его, ни Сашу не ждет в России ровным счетом никакого наказания. Алексею и в голову не могло прийти, что маманя может его обмануть; вот почему будущее виделось ему радостным и, выражаясь современным языком, оптимистичным.

И когда пришла пора возвращаться домой, Алексей, исполненный нетерпения и возбужденный скорой встречей с родными, сам взялся паковать багаж. В числе прочего скарба на повозку, которая направлялась вслед за ними в порт, была водружена и «Сообщница любви». Всем своим существом Саша чувствовала, что эта шкатулка еще сослужит им добрую службу.

– С богом! – воскликнул Алексей, когда голландский бот отдал концы и направился в открытое море, держа курс в Россию.

– С богом… – прошептала Саша.

Родные берега показались у горизонта через три недели. Еще не спустившись по бимсу, а только завидев на берегу карету с занавешенными черной тканью окнами, она с отчаянным порывом кинулась к Алеше, крепко обняла его и поцеловала – в глаза, в волосы, в губы и снова в глаза. Это было последнее их объятие – она знала.

И когда они сошли на берег и страшно молчаливые люди в напудренных париках окружили их и повели к разным каретам, Саша послушно пошла с ними, ни разу не оглянувшись на Алешу и даже не подняв головы. Она слышала за спиной его яростный крик, угрозы, звуки оплеух и звон шпаги, которую он выхватил, намереваясь отбить свою Сашу у этих канцелярских крыс, которые уводили ее. Но не оглянулась, так и шла с опущенной головой, зябко поводя открытыми плечами.

Ее повезли в Преображенское. С самого начала ареста с Сашей никто не разговаривал, хотя она приготовилась ко всему – к крикам, побоям, попрекам, заточению в монастырь, даже к пыткам – в Преображенском при Петре было много застенков. (Много лет спустя великий историк Карамзин напишет: «Среди огородов села Преображенского я с ужасом находил подвалы, темные подземные казематы и длинные коридоры, в которых производились пытки, делались, по современному выражению, нещадные розыски. Тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском, в вертепах которого лились потоки крови».) Немало ни в чем не повинных людей нашли здесь свою погибель.

Но Сашу, по непонятному везению, эта участь миновала. Ее просто привезли в село и какое-то время держали взаперти, в пустой избе, где стояла только кровать и стол. Глухонемая бабка в черном салопе приносила и ставила перед ней еду. Прошло не менее трех недель, пока девушка увидела кого-то еще. Но однажды за окнами раздался стук подъехавшей кареты, и в избу, пригнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, вошел высоченный седоватый человек в застегнутом на все пуговицы камзоле, с кустиками лохматых бровей над глубоко посаженными глазами.