– Элизабет! – завопила я и, оттолкнув Роджера, побежала к дому – уж насколько это было возможно в моем положении. – Элизабет!

Кто-то остановил меня на бегу, и я на миг задохнулась.

– Джун, – мягко сказал начальник полиции, – идемте со мной.

Я вырывалась что было сил – царапала его, лягала, молила отпустить. Я подумала, что если я подниму бучу, то, возможно, не услышу то, что они хотели сказать.

– Элизабет? – прошептала я.

– В нее стреляли, Джун.

Я ждала, когда он продолжит: «…но все будет хорошо», но он молчал. Он лишь покачал головой. Уже позже я вспомнила, что он плакал.

– Я хочу ее увидеть, – сквозь слезы произнесла я.

– Это еще не все, – сказал полицейский.

В этот момент парамедики вывезли Курта. Лицо его было белым как полотно, в нем не осталось ни капли крови – все запасы, видимо, ушли на то, чтобы пропитать импровизированную повязку на туловище. Я коснулась его руки, и он перевел на меня остекленевший взгляд.

– Прости, – выдавил он. – Прости меня, пожалуйста.

– Что произошло?! – завизжала я. – За что я должна тебя простить? Что с ней случилось?!

– Мэм, – вмешался парамедик, – нам нужно отвезти его в больницу.

Меня оттащил какой-то санитар, и я смотрела, как Курта грузят в машину, бессильная что-то изменить. Потом начальник полиции вел меня к другой «скорой» и произносил слова, которые тогда казались мне твердыми и ровными, как кирпичи, и укладывались они в предложения, целую словесную стену, призванную отделить привычную мне жизнь от жизни, которой я отныне вынуждена буду жить. «…Курт дал показания… увидел, как плотник совращает Элизабет… Схватка… Выстрелы… Элизабет задело».

«Элизабет, – говорила я, когда готовила обед, а она хвостиком ходила за мной по тесной кухне, – не путайся под ногами».

«Элизабет, мы с папой хотели бы поговорить наедине».

«Элизабет, не сейчас».

«Никогда».

Ноги немели, не слушались.

– Это мать, – сказал полицейский встретившему нас парамедику. По центру машины лежали носилки, а на них – что-то совсем крошечное, накрытое толстым серым одеялом. Я протянула дрожащую руку и робко стащила одеяло. Как только я увидела Элизабет, ноги у меня подкосились и, если бы не этот полицейский, я рухнула бы на землю.

Она как будто спала. Ручки были прижаты к бокам, на щечках играл румянец.

Они ошиблись, вот и все.

Я склонилась над носилками и притронулась к ее лицу. Кожа была еще теплой.

– Элизабет, – прошептала я, словно будила ее утром в школу. – Элизабет, пора вставать.

Но она не шелохнулась. Она не слышала меня. Я упала прямо на нее, прижала ее к себе. Кровь на груди была слишком яркой. Я пыталась прижаться еще крепче, но не могла: мешал ребенок, которого я носила в себе.

– Не уходи, – прошептала я. – Пожалуйста, не уходи.

– Джун, если хотите, можете поехать с ними. Но вам придется ее отпустить.

Я не понимала, почему они так спешат доставить ее в больницу. Только потом я узнала, что, как бы очевидно это ни было, официально засвидетельствовать смерть может только врач.

Парамедики осторожно пристегнули Элизабет к носилкам и предложили мне сесть рядом.

– Подождите, – сказала я, снимая заколку. – Ей не нравится, когда волосы лезут в глаза, – пробормотала я и заколола непослушную прядь. На мгновение моя рука застыла у Элизабет на лбу – я словно благословила ее.

Уже по пути в больницу – а путь этот казался нескончаемым – я взглянула на свою блузку. Ткань впитала кровь, образовав некий причудливый рисунок, пятно из теста Роршаха, означавшее боль утраты. Однако необратимая перемена коснулась не только меня. Я даже не удивилась, когда через месяц родилась Клэр, – и этот младенец ничуть не напоминал своего отца, как мне казалось в тот день на УЗИ. Клэр родилась точной копией своей сестры, встретиться с которой ей было не суждено.

Мы с Оливером наслаждались бокалом австралийского вина и новой серией «Анатомии Грея», когда в дверь вдруг постучали. Появление незваного гостя взбудоражило меня по нескольким причинам;

1. Был вечер пятницы, а по пятничным вечерам никто меня не навещает.

2. Люди, которые звонят в десять вечера, обычно:

а) застряли на дороге с севшим аккумулятором;

б) совершают серийные убийства;

в) все вышеперечисленное.

3. На мне была пижама.

4. Пижама была с дыркой на заднице, сквозь которую проглядывало нижнее белье.

Я взглянула на кролика. «Давай не будем открывать», – сказала я, но Оливер спрыгнул с дивана и подбежал, принюхиваясь, к порогу.

– Мэгги! – услышала я. – Я знаю, что ты дома.

– Папа? – Я встала и открыла дверь. – Ты же сейчас должен быть на Шаббате.

Он снял куртку и повесил ее на антикварную вешалку, которую мне когда-то подарила на день рождения мама и которую я люто ненавидела. Всякий раз, приходя ко мне в гости, она смотрела на это уродство и радостно восклицала: «Мэгги, как хорошо, что ты ее не сняла!».

– Все основное я уже сделал. Мама осталась болтать с Кэрол, так что, думаю, домой я попаду раньше нее.

Кэрол была певчей. Слыша голос этой женщины, я представляла, как засыпаю в лучах полуденного солнца, до того он был сильным, уверенным и нежным. В свободное от пения время она коллекционировала наперстки и ездила аж в Сиэттл для обмена экспонатами. Она даже наняла подрядчика, чтобы тот разбил одну стену в ее доме на множество крохотных полочек. Мама уверяла, что у Кэрол более пяти тысяч наперстков. У меня, кажется тысячами измерялись только калории за день.

Отец вошел в гостиную и посмотрел на экран.

– Скорее бы эта худышка бросила МакДрими.

– Ты смотришь «Анатомию Грея»?

– Твоя мать смотрит. Я поглощаю информацию путем диффузии.

Он уселся на диван, а я все никак не могла смириться с тем фактом, что у нас с мамой нашлось хоть что-то общее.

– Мне понравился твой приятель-священник, – сказал отец.

– Он мне не приятель. Мы вместе работаем.

– Но он все равно может мне нравиться, не так ли?

Я пожала плечами.

– Что-то подсказывает мне, что ты приехал в такую даль вовсе не ради похвалы в адрес отца Майкла.

– Ну, отчасти. Почему ты решила пригласить его к нам на обед?

– А что? – тотчас ощетинилась я. – Мама жаловалась?

– Может, хватит подозревать маму во всех смертных грехах? – вздохнул отец. – Я задал конкретный вопрос.