Фрэнк молчал, а Марджери осознала, что ее телеграмма бесполезна.

Дело не в том, что она опоздала. Если Фрэнку и могло что-то помочь, то эта помощь могла прийти только от нее. И тут до нее дошло. Страхи Фрэнка, бессвязные намеки, то, что он хотел рассказать ей в Нью-Куэй, похотливое выражение лица – все это было звеньями одной цепи. В Нью-Куэй она не желала слушать неприятное, и он промолчал. Но он как художник не мог сопротивляться притягательности зла. Его собственное мастерство вызвало к жизни то, что он считал давно похороненным, а теперь это зло утверждало свое превосходство.

Вскоре Фрэнк снова заговорил.

– Ты видишь, насколько мы похожи? – начал он медленно, как будто ему было трудно подбирать слова. – Неудивительно, что ты приняла портрет за меня самого. При дневном свете сходство еще более поразительное. Разве неразумно было с моей стороны браться за эту работу? Нет ни одной картины в мире, подобной этой. Вне всякого сомнения, она должна отправиться в Академию на следующий год, Марджери… как посмертный портрет. Но это не портрет. Это – творение. Я создал человека!

Он остановился, но Марджери продолжала молчать.

– Во мне есть кое-что, о чем ты раньше не знала, – то, что составляло часть меня, то, что было важным для меня, пока не появилась ты, – продолжил он. – Раз или два я пытался рассказать тебе об этом, но ты не пожелала слушать. Теперь ты все видишь. Думаю, ты уже ничего с этим не поделаешь. Мою преступность, мою похоть ты видишь и на портрете, и в моем лице, в моем – особенно ясно. Говорят, что треск огня оживляет трупы. Осмелюсь сказать, это правда, по крайней мере, я оживил их. Они далеко не привлекательны – трупы редко бывают таковыми.

Марджери на шажок подошла к нему, хотя все ее существо противилось этому.

– Фрэнк! Фрэнк! – прошептала она.

– Подожди немного. – Он предостерегающе поднял ладонь. – Я хочу сказать тебе еще кое-что. Критик, как я всегда говорил, не имеет права критиковать, пока не узнает о картине больше, чем сам художник, но сам художник может быть критиком своей картины. Это моя картина, целиком моя. И это я – такой, как есть. Это правда, Марджери. Ты помнишь последнее воскресенье, когда Гринок во время службы говорил о Книгах Судей и о том, что каждый человек будет судим по тому, что там написано? Между прочим, миссис Гринок пишет сонеты. По словам преподобного, она весьма искусный сочинитель сонетов. Но знаешь ли ты, Марджери, что это за книги? В них представлены лица тех людей, которые предстают перед Высшим судом. Так что же мне может грозить, когда судьи увидят написанное на холсте моей рукой? Почему тебе так сильно хотелось, чтобы я завершил эту работу? Ты сможешь прочитать, что там написано? Увидишь ли ты кафешантан? Увидишь ли ты Париж с его жестокостью, с его сладостью и горечью? Увидишь ли ты Клэр, маленькую Клэр, и – неотвратимый конец всего этого? За наслаждением – тоска и усталость, а потом – морг… Да, это было место, где я видел ее в последний раз.

– Нет, Фрэнк, нет, – пробормотала Марджери, – не говори мне…

– Нет ничего занимательного в нисхождении в ад, которое я претерпел. Книга моей жизни – не лучшее чтение. Как бы я хотел, чтобы она никогда не появилась: «Жизнь и приключения Фрэнка Тревора, описанные им самим».

Мрачный ужас окутал Марджери. Она ощущала его всем телом, но в ней жило нечто куда более сильное – любовь. Она любила Фрэнка и знала – Фрэнк любит ее. А значит, оставался шанс…

Фрэнк взял со стола маленькую желтую программку, которую изобразил на портрете, и стал вертеть в руках.

– С ней ничего нельзя сделать, – сказал он. – Ее невозможно уничтожить. Боже мой! Что мне делать? Я написал свою Книгу Судей, но в ней осталось еще несколько недописанных глав. И я никак не могу их вспомнить… Было несколько глав, написанных вместе с тобой, но ты, должно быть, забыла о том и не дала мне справиться с прошлым… Марджери, не можешь ли ты вспомнить, о чем они? Была… была одна небольшая главка, которую мы написали у ручья, куда ходили сегодня…

Фрэнк остановился и оглядел комнату, как будто желая найти что-то. И во время этой паузы восторжествовала любовь.

Марджери быстро подошла к нему. Страх был подавлен, любовь оказалась сильнее всего на свете.

– Фрэнк, – сказала она, положив руку ему на плечо. – Помнишь, ты спросил меня: хочу ли я, чтобы ты продолжил писать свой портрет? Да, сказала я, но сейчас я говорю: я передумала. Полагаю, тебе лучше остановиться. Разорви, сожги этот портрет. Это нехорошее произведение, оно навеяно тебе самим дьяволом. Когда ты сделаешь это, мы пойдем и отыщем те главы, о которых ты говорил, главы, которые мы написали вместе, только ты и я. Ты решил, что они утрачены? Ты не можешь вспомнить их? Не беда – я помню все. В моей книге они в полной сохранности. Ни одна строчка не потеряна.

Даже в темноте Марджери увидела, что лицо Фрэнка преобразилось – теперь на нем было написано облегчение. Она с тошнотворным ужасом поглядела на портрет, который всего лишь пять минут назад казался ей живым.

Но Фрэнк покачал головой.

– Нет, я должен закончить работу сейчас же, – сказал он. – Я не верю в предсмертное раскаяние. Доделать осталось немного: я работаю быстро. Всего-то требуется – сделать поглубже тень у рта. Ты понимаешь, что я имею в виду? Нет… сейчас слишком темно, чтобы ты увидела это, но я-то вижу достаточно ясно. Хотелось бы объяснить тебе, что я имею в виду, но ты не поймешь. Неужели ты не видишь, что там, на холсте, – именно я? А тот, кого ты принимаешь за меня, давно мертв. Случай наподобие Пигмалиона, только другой его вариант, не правда ли? Пигмалион сделал так, чтобы его статуя ожила, а я – вложил свою жизнь в этот портрет. Если история о Пигмалионе правдива, то она намного проще того, что сделал я.

– Да, дорогой, – спокойно сказала Марджери, – я знала, что твой портрет будет замечательным произведением. Но ты прав, сейчас слишком темно, чтобы я разглядела его, и слишком темно, чтобы ты его дописал. Давай уйдем и вместе поищем те главы, о которых ты говорил. Да, я помню их все. Как мне кажется, они очень хорошие, светлые и очень важные – особенно они важны сейчас, и, знаешь, они намного