Нет, совсем и не доказывал Тынистан всей деревне, зная, как придирчиво за ним наблюдают, что он трудолюбив. Он таким был. Ни минуты не сидел без дела – мог подмести или помыть пол, начистить картошки и приготовить обед, выкупать и покормить ребёнка. Мало того, он ещё и занимался своим Ванечкой (Иваном Тынистановичем) – складывал с ним из кубиков дома, учил делать физзарядку и заставлял бегать по дому (а в жару – вокруг дома) совершенно голым, для закалки. В подходящую погоду голым же выводил его и на улицу, от чего Надька и молодая бабушка Рая вначале впадали в шок, пока не убедились, что ребёнок совсем и не простуживается.

В деревне к такого рода закалке относились с большим сомнением, но Ванечкой любовались все, попутно вспоминая, кто же до Ванечки в последние годы рождался именно в нашей деревне, а не в городе. В конце концов выяснилось, что за последние двадцать лет все деревенские внуки и правнуки были горожанами, Ванечка же стал первым, нарушившим это странное правило.

А к его отцу деревенская общественность продолжала присматриваться. Убедились: Тынистан почти всё умел, а что не умел, тому учился. Все в деревне это уже хорошо знали, но похвал высказывать не торопились. Не было в том никакой затаённой вражды, одна лишь сдержанность; точнее – ожидание каких-то его поступков, которые должны были эту сдержанность оправдать.

И – дождались.

Об этой невероятно-оскорбительной выходке Тынистана первым рассказал деревенской общественности его тесть Семён Жуйков, по-деревенски просто Сенька, краснолицый, всклокоченный выпивоха, взявший у меня взаймы «на пивко» тридцатник тут же, возле автолавки. Оказалось, накануне он, Сенька, решил отметить день рождения любимой супруги Раички по всей форме: взяв из её загашника денег, купил в райцентре торт (вёз его в переполненном автобусе, поэтому немного сплющил), созвал гостей (из домов по соседству), помог накрыть стол, за который усадил по правую от себя сторону Раю, а по левую – дочку Надьку с Тынистаном.

Всё шло как надо – тост за тостом, пока он, Сенька, не заметил, что водка в стакане зятя не убывает. Сделал ему замечание. Тот отмолчался, но пить не стал. Тогда Семён, по его словам, «пошёл на принцип», громко спросив Тынистана:

– Что, так и не выпьешь за здоровье матери твоей жены?

И услышал в ответ нечто, с его точки зрения совершенно несуразное:

– А что, мама будет здоровее, если у меня завтра голова будет болеть?

И после длинной паузы, когда казалось, все, осмысливая сказанное, онемели от его дерзости, Тынистан добавил:

– Много вы, русские, пьёте.

Семён Жуйков, опомнившись, стал кричать на зятя, обвинять в неуважении к старшим, к родне, к местным обычаям, а на его возражение, что у них на Востоке есть обычай не пить, заявил:

– Значит, раз с нами живёшь, ты свой обычай должен сменить на наш.

С этим Тынистан не согласился, объяснив, что он ведь не запрещает своему тестю пить, а только осуждает. Так, по его мнению, должен поступить и тесть, не заставляя зятя делать то, что по традициям Востока ему запрещено. Но эта ситуация, когда за одним накрытым столом выявлено два непоколебимо разных мнения, показалась Семёну такой дикой, что он совсем расстроился. И, хватанув стакан водки, заплакал.

Ситуация действительно была не простая. Но меня больше всего удивило то, как на неё, по мере Сенькиного повествования, реагировали у автолавки наши бабульки, давно уже и категорически осуждавшие Семёна за пристрастие к зелью. Ведь именно из-за пьянства он несколько лет назад потерял уважаемую здесь работу – механизатора на животноводческом комплексе и стал пробавляться мелкой шабашкой. Отчего жизнь его семейства резко оскудела, так как одной стабильной зарплаты Раички, вкалывавшей на том же комплексе дояркой, не хватало.

Приусадебный же участок у них был сильно запущен и не особенно-то их подкармливал – у Раи не было ни времени, ни сил там возиться, сам Семён считал это не мужским делом; их сын Павлик, паренёк на редкость серьёзный, не одобрявший пристрастия отца к алкоголю и успевший до армии поработать «на комплексе» слесарем-наладчиком, служил срочную. А Надьке возиться на огороде было недосуг – до рождения сына она всё больше вертелась перед зеркалом, перекрашивая свои когда-то длинные замечательно русые волосы в огненно-рыжий цвет. Теперь ей, с появлением Ванечки, и на это не хватало времени.

Но тем не менее деревенская общественность, знавшая, что именно из-за Сенькиного пьянства жизнь семьи Жуйковых протекает скудно и скучно, в возникшей ситуации взяла сторону Семёна.

– Нехорошо вот так, при всех, осуждать старших, – говорили у автолавки про Тынистана. – Мог бы один раз ради тёщи-то и выпить, она ж ему теперь не чужая.

А потом стали выясняться и другие подробности горестной жизни примака Жуйковых.

Работавший с ним на «Пьяной канаве» Витёк, вечно сонный, медлительный здоровяк сорока с небольшим лет, рассказал, что «нашего узбека» чаще других кидают на погрузку-разгрузку – горбыли таскать да бруски складировать. Платят же ему меньше, чем другим. Пожаловаться нельзя, потому как никаких документов у него нет. А значит, нет и прав. Так он вместо того, чтоб помалкивать в тряпочку, ещё и спорит. Со всеми!

Спорил Тынистан, как выяснилось, не только на «Пьяной канаве».

Как-то зашёл ко мне подзанять сотню до зарплаты. Стоим у крыльца, разговариваем. Сочувствуя его бедам, советую самолюбие чужое беречь, быть повежливее. Нахмурился. И вдруг – улыбка во всё лицо. Откровенно-язвительная такая улыбочка.

– То есть притворяться, чтоб не догадались, что я о них думаю?

Вот тогда-то я и спросил его про паспорт. История оказалась такой: в Москве два милиционера остановили Тынистана и, выяснив, что вида на жительство нет, очень обрадовались. Предложили тут же заплатить. Он заупрямился, да и денег таких не было. Ему сказали: насобираешь – принесёшь. Он в спор – не имеете права! А-а, ты нас воспитывать приехал, сказали, ну, давай! И ушли. С паспортом.

Стал Тынистан по окрестным отделениям милиции ходить, жаловаться, не зная имён обидчиков. На него смотрели как на тронутого. И он, в конце концов, по совету знакомых, ринулся «в область», – там паспортный контроль послабее, – на заработки. План был такой: заработать, съездить на родину, восстановить утраченный документ. Попал в Лакинск, мотался по стройкам, жил где придётся. А тут Надька с подружками – в кафе. Ярко-рыжая. Познакомились.

Почему из Узбекистана уехал, спрашиваю.

– Вы что, газет не читаете? – сказал, как отрубил, Тынис-тан. Даже, кажется, обиделся, сочтя вопрос бестактным, и, оборвав разговор, ушёл с зажатой сотенной в кулаке, сказав лишь, что отдаст через неделю.

Я догадывался, что рассказал он мне не всё. Не бывает так, чтобы приехавший на заработки мигрант был один. Но в рассказе Тынистана его земляки напрочь отсутствовали. Не потому ли, что он и с ними рассорился, досадив особенностями своего характера, и теперь всякое о них упоминание травмировало его?

А тут вскоре последовали события, подтвердившие мою догадку. Однажды в душный июльский вечер Тынистан пропал, не вернувшись с работы, и двое суток о нём не было никаких сведений. Надька, перекрасившая бывшие свои русалочьи волосы на этот раз в тёмно-коричневый цвет, катала коляску с Ванечкой по деревенской улице, и на вопросы об исчезнувшем муже только передёргивала плечами, презрительно поджимая губы. Ей казалось хорошим тоном демонстрировать пренебрежение к такому, с позволения сказать, супругу, от которого все в деревне только и ждут нелепой выходки. Но тем временем она зорко поглядывала на сизевший в прогале ивовых кустов поворот шоссейки – не мелькнёт ли там жигуль светло-жёлтой масти, на котором её супруг укатил два дня назад на работу.

И только на третий день выяснилось, что всё это время он сидел в райцентровском КПЗ, задержанный гаишниками на нашем извилистом отрезке дороги, известном частыми авариями. Причём – никакой аварии не было. Его остановили для проверки документов. А так как у него не оказалось ни прав, ни паспорта, поместили в камеру, вызвав нашего участкового (живёт в четырёх километрах, в соседней деревне), на которого задержанный без конца ссылался.