Участковый подтвердил, что человек, называющий себя Тынистаном Торрекуловым, действительно проживает в нашей деревне в качестве примака Жуйковых. Кроме того у Жуйковых растёт сын Торрекулова – Иван Тынистанович, ему идёт третий год, сам же Торрекулов находится в стадии восстановления утраченного паспорта.

Но эти объяснения не смягчили гаишников, сильно рассерженных после напряжённого (как я догадываюсь) разговора с Тынистаном на нашей опасно-петлистой дороге. Они обвинили его «в словесном оскорблении чести мундира», а также «в оказании физического сопротивления работникам милиции», после чего отвезли Тынистана в КПЗ, а на третий день – в райсуд, где он ухитрился речами, обличающими наше правосудие, рассердить и судью, уважаемую всеми женщину, известную в райцентре почти каменной невозмутимостью и честным педантизмом.

Неизвестно, что больше всего повлияло на решение судьи – здравый смысл, хорошее знание жизни или наличие у обвиняемого маленького Ванечки, третьи сутки не видевшего отца. Но Тынистана, конечно же, признав виновным (он, в общем-то, и не отрицал своих противоправных действий) приговорили к наказанию, которое он уже отбыл, – к административному аресту на трое суток. И – освободили в зале суда. Он и домой-то вернулся на своём помятом жигуле, возбуждённо-радостный, с кульком конфет, купленных в райцентровском круглосуточном магазине.

И уже утром следующего дня проходившие мимо дома Жуйковых увидели его на лестнице прибивающим к окну покосившийся резной наличник.

Но что деревенская общественность, наблюдающая за приключениями Тынистана, позорно просмотрела, так это эволюцию его молодой жены Надьки. У автолавки потом говорили про неё с ворчливой досадой, с изумлением даже, не понимая, как такое могло случиться с деревенской девчонкой, ещё недавно носившейся по улице в коротком сарафан с веником за убежавшими со двора курами.

Винили же во всём телевизор. А неоткуда было больше взяться тем словам, которые, как потом стало известно, сказала она своему Тынистану:

– У нас будет свободный брак.

Не говоря уж о том, что слово «свобода» воспринимается в деревне (и не только – в нашей) как пьяный дебош без видимых последствий, представить свободными «семейные узы» нашим бабушкам было просто не под силу. Они допытывались у Надькиной мамы, как такое могла учудить её дочь, на что Рая только взмахивала рукой, тут же прикрывая ею глаза, чтобы скрыть набегающие слёзы.

Конечно, впоследствии Надькин ультиматум мужу был истолкован несколько иначе. Будто бы это был и не ультиматум вовсе, а обычный разговор о том, что раз их брак ни в загсе, ни в церкви не оформлен, он должен называться свободным. Правда, потом, когда подружка Олька из соседней деревни позвала её к себе в гости, Надька напомнила Тынистану разговор о свободе и оставила его дома нянчить Ванечку. А сама ушла. И вернулась только утром, к отъезду мужа на работу. И ещё через неделю примерно ситуация повторилась.

И только в третий раз, когда Надька, перекрасив бывшие свои русые волосы на этот раз в красно-рыжий цвет, отправилась к той же Ольке на её день рождения, Тынистан, спустя полтора часа, поехал на своём жигуле следом, доверив спящего Ванечку бабушке Рае.

О том, что там, у Ольки, произошло, говорят по-разному. Будто бы Тынистан велел жене возвращаться, но она спряталась от него в чулан, дверь которого была им в один миг сломана. По другой версии, она, выбежав из Олькиного дома, пыталась скрыться от мужа в сарае, но он выволок её оттуда за руку. Вот тут-то за Надьку и заступились подогретые вином Ольгины гости, парни из Лакинска, приехавшие на Клязьму рыбачить. Один стал заламывать Тынистану руку. Второй прыгнул на капот его жигуля и пнул ногой лобовое стекло, от чего оно стало молочно-серым из-за разбежавшихся по нему трещин. Третий оттаскивал Надьку.

Тынистан крикнул ей: «Ты всё равно ко мне вернёшься!» И, сев в автомобиль, уехал. Он не разбился лишь потому, что ехал с опущенным боковым стеклом, высунув голову наружу.

Обычно он оставлял свой жигуль у ворот, но на этот раз загнал его на задворку, в кусты осинника. На случай, если разгорячённые Ольгины гости, которых он как-то видел раскатывающими на мотоцикле, захотят окончательно добить его транспортное средство.

Но гости не приехали. Зато примерно через час пришла Надька.

Как они мирились и на каких условиях, осталось для деревенской общественности тайной. А вот то, что произошло на другой день – жаркий и солнечный, видели все, вышедшие на призывное кваканье автолавки.

Было в этой сцене нечто театральное. Пёстрая толпа у задних дверей «газели» вдруг затихла, будто, наконец, поднялся занавес. Это все увидели, как к ним идут двое: обнажённый по пояс, всё в тех же шортах Тынистан, ведущий за руку сына Ивана. Совершенно голого, то есть без трусов. С русыми кудряшками на голове, напоминающими о том, какими когда-то русалочьими были волосы у его мамы. И – с мамиными глазами василькового цвета.

Ванечка разглядывал толпу со спокойным интересом, и все расступились, пропуская обоих без очереди к распахнутым дверцам «газели». На что Тынистан сказал не без некоторого высокомерия:

– Нам спешить некуда, мы постоим. Правда, Вань?

Мальчишка молча кивнул, продолжая разглядывать старушек с клюками медово-орехового цвета в жилистых руках, «городских бабушек» в пёстрых панамках, слегка помятых мужичков, пришедших поправиться пивком «после вчерашнего».

А они все рассматривали Тынистана, задерживая взгляды на ссадине, перечеркнувшей правую скулу, и слегка загоревшего голого Ванечку с вызывающе торчавшей гороховым стручком писькой.

Рассматривали так, будто впервые увидели. И, увидев, поняли: побитый вчера лакинскими ребятами зять Жуйкова вывел сегодня сына на улицу не просто так. Демонстративным своим выходом к автолавке Тынистан как бы сказал всем, решительно и бесповоротно, что здесь, на этой земле, в этой деревне он и его сын навсегда. Что бы ни случилось.

… Снова собираюсь в деревню. Укладываю в сумку ноутбук, «Рабочую тетрадь» с деревенскими записями, набор крупных крючков и моток толстой лески – на сомов. Сомы, правда, в это лето ни на одну приманку не идут, но зато – в воображении – я время от времени чувствую в руке звенящую от напряжения леску и вижу всплывающую из зеленоватой мглы тёмно-оливковую морду, маленькие глазки-дробинки и длинные усы хозяина речных глубин. Я тащу его на берег, а он, извиваясь, бьёт длинным хвостом по мелководью, осыпая меня холодными брызгами, разевает широкую пасть, словно улыбается, и, одним резким рывком оборвав леску, уходит к себе обратно, в омут, посмеиваясь в усы над моей наивностью.

Мне зачем-то нужно это воображать, хотя известно: с каждым годом в Клязьме всё меньше крупной рыбы, а сама Клязьма, подмывая берега, осыпая их, мельчает, её легко перейти вброд. Но разве может человек жить только в мире грубой реальности? Может быть, истинная его жизнь, со всеми её драматическими обольщениями и разочарованиями, как раз и протекает в воображении?

Мои размышления на эту тему прервал телефонный звонок. Звонит жена. Из деревни. Всякий раз я удивляюсь этой её особенности – угадывать момент, когда именно нужно звонить, надиктовывая, что с собой нужно взять. И вот – диктует. А в конце разговора сообщает: