Ох.

– Кэти, – прошипел папа из кухни. Все они вскинули головы и увидели, что мы с папой стоим совсем рядом. Они одновременно нахмурились, когда их взгляды встретились с моим.

Мама резко покраснела и растерялась.

– Мэгги Мэй, ты же знаешь, что нужно стучать, когда заходишь в комнату, чтобы все знали, что ты здесь. Иначе получается, что ты подслушиваешь. А это некрасиво.

Некрасиво? А насколько красиво ведет себя моя мать?

Я постучала по столешнице четыре раза.

Я здесь. Я здесь. Я здесь. Я здесь.

Они продолжали хмуриться. Я стояла на месте.

Неловко переступив с ноги на ногу, я ушла к себе в комнату.

За окном моей спальни прыгала малиновка, напоминая о свободе, которой мне так не хватало. Я сидела и перечитывала свой список дел, пока не поняла, что могу рассказать его наизусть. Закрыв свой дневник, я положила его на подоконник. Мамины слова эхом отдавались у меня в голове.

Мне нужно уйти. Я уйду.

Мне следовало собрать вещи много лет назад. Я давным-давно должна была уйти из дома. Я должна была отправиться на поиски приключений, найти свою любовь и обвенчаться в большой церкви. На церемонии хор исполнял бы гимны, а священник отпускал плохие шутки. Я должна была стать знаменитой, как мой брат, или, по крайней мере, представлять из себя что-то большее, чем я была сейчас, – ничем.

Я встала и принесла из кладовки чемодан. Я раскрыла его на полу и начала собирать вещи. Я уложила в него одежду. Поверх одежды я уложила любимые книги. На них я положила еще несколько любимых книг. На любимые книги я положила список дел.

Я уйду. Я буду жить.

Мое сердце бешено заколотилось, и я попыталась сохранить ясность мысли.

Не думай, просто собирайся и уходи. Первый шаг сделать труднее всего, но он самый важный. Миссис Бун была права. Я должна начать жить сейчас или не буду жить никогда. Я должна жить, чтобы мама снова мной гордилась. Я должна жить ради Брукса.

Когда первые слезы упали на обложки «Голодных игр», я сделала все возможное, чтобы остановить водопад. Мой разум изо всех сил убеждал меня остаться, напоминая об ужасах, подстерегающих за этими стенами, о тишине, которой меня прокляли столько лет назад.

«Тише…

Тише…»

Я покачала головой и продолжила собирать вещи.

Будь сильной. Будь сильной, Мэгги Мэй.

Когда моя дверь со скрипом открылась, я испуганно подскочила. Но за дверью стоял папа. Он бросил взгляд на чемодан и подошел к моему окну, выходящему на улицу.

– Иди сюда, Мэгги, – сказал он.

Я встала и подошла к нему. Он несколько секунд помолчал, прежде чем заговорить снова.

– Знаешь, Эмили Дикинсон[23] не нравилось знакомиться с новыми людьми. – Разумеется, он все знал про жизнь Эмили Дикинсон. – Она всего несколько раз покидала дом своего отца, а через некоторое время и вовсе перестала выходить на улицу. Она всегда одевалась в белое и мало разговаривала.

Я смотрела, как дети играют на улице в мяч, катаются на велосипедах, живут жизнями гораздо более насыщенными, чем я. Я украдкой, чтобы он не видел, смахнула с глаз еще одну слезу.

Он увидел ее и улыбнулся. Он всегда видел мои слезы и улыбался – но это была грустная кривая ухмылка.

– Она была не такой, как все, но это не делало ее уродкой. И люди тоже считали ее эксцентричной затворницей. Эйнштейна люди и вовсе считали умственно отсталым.

Я улыбнулась, но он все равно как-то смог увидеть мою печаль.

– Мэгги Мэй, ты достаточно хороша.

Как это типично для моего отца.

– Я вижу, что тебе не все равно. Тебе не все равно, что думают о тебе другие, что думает о тебе твоя мать, что думаю о тебе я. Но, честно говоря, это пустая трата времени. Может быть, мы с твоей матерью и старше, но это совсем не делает нас умнее. Мы тоже все еще развиваемся. Неважно, кем тебя считают другие – затворницей, эксцентричной, – ни одно из этих слов не имеет значения. Важно то, кем ты сама себя считаешь, когда находишься в компании сама с собой. – Он снова улыбнулся мне. – Если когда-нибудь ты решишь выйти на улицу и исследовать мир, то непременно сделай это. Но не для того, чтобы сделать счастливой маму или меня. Мне кажется, что тогда ты упустишь собственное счастье. Уходи, когда будешь готова, а не когда на тебя давят. Хорошо?

Я кивнула.

«Хорошо, пап».

Он поцеловал меня в лоб.

– Земля вертится, потому что твое сердце бьется. – Он повернулся, чтобы выйти из моей комнаты, но прежде чем уйти, прочистил горло и провел рукой по своей бороде. – О, и в столовой тебя ждет сюрприз.

Я спустилась в столовую, где за столом сидела пожилая женщина с двумя сандвичами с индейкой и двумя чашками чая.

– Итак, – сказала она, поднимая свою чашку. – Оказывается, не такая уж и хорошая у меня память. – Она встала из-за стола и, слегка прихрамывая, подошла ко мне. На лице у нее было несколько небольших синяков. Но все же она была такой же расфуфыренной, как и всегда. С легкой улыбкой на губах она толкнула меня в плечо. – Но ведь могло быть и хуже, – шутливо заметила она. – Я могла стать немой.

Хихикнув, я толкнула ее в ответ.

Я никогда в жизни никого так крепко не обнимала.

– Простите, я не помешал? – сказал Брукс. Он вошел в столовую и увидел, как мы с миссис Бун стискиваем друг друга в объятьях.

– Нет-нет. Мальчикам, которые поют старушкам в больничной палате, мы всегда рады.

Брукс одарил ее своей кривой улыбкой.

– Вы меня слышали?

– Боже мой, да тебя вся больница слышала. Каждый вечер после того, как ты уходил, медсестры с ума сходили от твоего голоса – и твоей бороды. Этого мне не понять. Голос у тебя приличный, но ты похож на волосатое чудовище. Бриться – это нормально, знаешь ли. Тебе подарить бритву?

Я подошла к Бруксу и потерла его бородатый подбородок. А мне нравится. У него мускулистые руки, как будто он все эти годы провел в тренажерном зале. Он выглядел таким взрослым, таким мужественным.

Миссис Бун застонала.

– Ну, конечно, тебе нравится, но твое мнение предвзято, поэтому это не имеет значения. Так, ладно, иди сюда, Брукс. – Она порылась в сумочке и вытащила связку ключей.

– От чего они? – спросил он.