– Это все нервы, Тимофей Бенедиктович, все нервы. Настойку пили перед завтраком? Не пили. Выпейте сейчас. Вот… Вы даже представить себе не можете, какая радость, какой душевный подъем вас ожидает, может быть, уже к вечеру. Я видел ее три секунды, и вас теперь понимаю очень хорошо. Возраст, конечно, враг ваш – так сделайте из него сообщника! Все это уже вам говорилось. Фундамент у вас мощный, стройте на нем красивый, прочный дом для любимой женщины, думайте только об этом, думайте радостно, без сомнений. Вы же сильный мужчина, вам же стыдно должно быть, что вы нюни тут распустили. Нельзя так, дорогой. О людях тоже надо думать. Я, в конце концов, премию хочу получить!

Эта его «премия» меня окончательно сразила. Я принялся смеяться до слез, как ненормальный, а он продолжал сидеть с хмурым видом и качать головой, будто именно мой смех отдалял эту премию от него. Он очень кстати вспомнил про нее. Она как-то сразу опустила меня с небес на землю, вернула всему знакомые очертания.

– Антип Илларионович, – сказал я, отсмеявшись, – если все будет в порядке, то я вам сам персональную премию выпишу.

– Тогда и я за это ценный совет один дам, – поддержал разговор повеселевший Антип. – Как дело дойдет до бумаг, а оно дойдет, обязательно теперь дойдет, требуйте фиксированной суммы в завещании. Они сейчас и на семьсот тысяч согласятся. Поначалу о миллионе речь пойдет, а вы поторгуйтесь. На счетах у вас семьсот тысяч – вот о них речь и ведите, не уступайте. А картины, которые у вас есть, на житье-бытье пойдут. Вам много денег понадобится, у вас же молодая жена будет.

И все-таки у майора французских бронетанковых войск был талант увещевателя! Еще долго после того, как он ушел, я находился под впечатлением его слов о молодой жене, о том, что все у нас с ней будет хорошо, о фундаменте, нюнях и прочем. Я сидел лицом к площади, но резной барьер, окаймлявший террасу, ограничивал видимость района пруда, и мне пришлось встать.

Чтобы чем-то занять себя, кроме стояния и разглядывания окрестностей, я начал прикидывать, как из семисот тысяч долларов сделать миллион. Оговорка, которая произошла у меня в разговоре с брокером год назад, когда я хотел сыграть на повышении курса акции, а распорядился зашортить, кажется, «Сбербанк» да на тысячу лотов с хорошим «плечом», за сутки стремительного и непрерывного падения акций дала мне кучу денег. Это был второй мой фарт после дефолта 1998 года. Я верил, что и в третий раз мне повезет, но не собирался рисковать по-крупному, а думал просто вложиться в золото, разумеется, со страховкой. Что же до картин, висевших покуда у меня в мастерской, в квартире, загородном доме и в художественном салоне, а также недвижимости, то суммарная стоимость всего этого оценивалась мною в четверть миллиона североамериканских карбованцев. В любом случае, мы бы не бедствовали с Агнешкой…

Мало-помалу мысль моя потекла по тому самому руслу, которое проложил Антип – любитель премий. Я намеренно пропустил момент встречи и первые суетные дни, а ступил на тропу уже проторенную, с будничной жизнью, с частыми поездками, посещениями выставок, джазовых фестивалей, которых только в одной Европе с косой десяток… Самому мне все это нравилось, но проблема была в том, понравится ли это Агнешке. Я уж готов был согласится с тем, что поначалу ягненок мой прибьется ко мне, а дальше, через год, через два – не потребуется ли ей новый, молодой пастух?

Раздумья мои прервал вновь объявившийся Антип.

– Профессор вас просит к себе, – отчего-то смущенно объявил он. – Не забудьте, что я вам говорил…

Перчатников был сосредоточен и деловит. Бумаг на его столе поубавилось, и одна из них лежала прямо перед ним. Вероятно, это был текст завещания.

– Вы уже в курсе, что Агнешка должна придти с часу на час, – начал он, передвигая лист из стороны в сторону. – Поэтому мы с вами должны окончательно согласовать условия оплаты нашего труда.

И с этими словами он протянул мне бумагу. Я не ошибся – это был проект моего завещания, в котором я, исполненный чувства признательности к Фонду «Корпорация эльфов», отписывал им все свои денежные вклады и картины на общую сумму в один миллион долларов США.

Прочитав текст трижды, я вернул его Перчатникову и сказал:

– Как вы знаете, на моих счетах в банках сейчас семьсот тысяч. Вот эту цифру я и предлагаю внести в проект завещания.

– Кажется, предварительно речь шла о миллионе, – раздраженно сказал Перчатников, – и вы не возражали против этого.

– Да, сумма такая звучала, но я не говорил, что согласен с ней.

– В таком случае мы можем ведь и не п р и н я т ь Агнешку, – выразительно глянул на меня хозяин.

– Да будет вам! – без затей урезонил его я. – Столько усилий, столько работы – и все это коту под хвост? Чепуха! Вы же исследователи, а не барышники. Ну, сами подумайте: сейчас я все продаю, предположим, довожу с грехом пополам общую сумму до миллиона, а сам что – святым духом питаюсь? И это, заметьте, с молодой женой, в чужой стране, среди таких акул, как вы…

– Спасибо за доброе слово, – сказал Перчатников, нервно вертя бумагу в руках. – Это мы-то акулы! Да вы знаете, сколько нам перевел доктор Сингх?

– Не знаю, – ответил я, – но предполагаю, что миллионов сто.

– Ладно, – махнул рукой профессор-барыга. – Мне нужно посоветоваться с правлением.

И поднялся, давая понять, что разговор окончен. Выходя от него, я уже знал, что победил.

* * *

…День, который предшествовал той страшной ночи, когда не стало Агнешки, начался с головной боли. На топчане у Пламена я отмял себе бока, у меня ломила поясница, шумело в ушах – словом, я ощущал все тридцать семь признаков горького похмелья. Пламен хотел подлечить меня, но я, вспомнив Вовочку – божьего человека, отказался от «лекарства». Друг мой, как уже отмечалось, был философом-любителем, то есть, любил порассуждать на темы, которые нормальным людям не должны приходить на ум. В частности, одно время он пропагандировал идею искупительного отказа от спасительной рюмки и соленого огурца, когда похмелье такое, что впору лезть в петлю. Смысл идеи заключался в том, что полученное накануне удовольствие необходимо уравновесить соразмерным страданием. Я высоко оценил это его ноу-хау, но на всякий случай посоветовал ему свернуть рекламную компанию, пока о ней не прознали алконавты, которые сначала его прибьют, а потом придут помянуть всей оравой, уравновесив тем самым наслаждение страданием. Но вот прошли годы, и я сам решил уравновеситься, что говорило о проблемах с нервами. Состояние мое было таким поганым, что я даже не полез в море, чтобы освежиться…

Комбат хмуро оглядел меня и выразил удовлетворение, что осталось всего три дня до отбытия с передовой. Я лег в постель, и, к счастью, быстро уснул, а к обеду, после душа был уже совсем другим человеком.

На пляже я встретил Лидию. Она была одна и явно ждала меня, судя по радостной улыбке, которой она встретила мое появление, и скрытой ласке, перепавшей моей левой коленке.

– Как съездили? – спросил я, чувствуя, что желания во всем своем разнообразии вновь возвращаются ко мне.