— Ну... так... да, — растерялся Всеволод Петрович, почувствовав тут какой-то поворот.

Виталий Алексеевич аккуратно записал, ручку положил и медленно поднял от стола голову. На лице его нарисовалась брезгливая гримаса — гримаса гадливости покривила рот, сузила глаза, и он уставился на Всеволода Петровича чистыми, как арктический лед зрачками и несколько секунд смотрел, изучал, словно увидел впервые.

— Это каким же надо быть циником! — медленно произнес он. — Это каким же надо быть безнравственным человеком, чтобы всю вину сваливать на покойную жену! Дескать, с нее не убудет, дескать, мертвые все стерпят! Это ж до чего надо докатиться.

Серебряный день померк в глазах Всеволода Петровича, почернел, раскололся, разлетелся в голове его на тысячи звенящих осколков.

— Вы что! — отшатнулся он. — Что вы такое городите!

— Ах, ах! Теперь будем строить оскорбленное благородство!

— Какую вину я сваливал на покойную жену? Какая здесь может быть вообще вина? Да, я не участвовал в покупке мебели, мне было не до этого — приходилось много работать. Да, этим занимались жена и теща. На какие средства покупали? Я не знаю, не вникал. Кстати, вы в своих подсчетах в подлом своем сведении концов с концами не учитывали мои гонорары за книги? За статьи?

— Допустим! Допустим! — Виталий Алексеевич привстал, протянул руку и, загадочно улыбаясь, с некоторым усилием вытянул из-за стола картину в тусклой золоченой раме, выставил ее на стол и посмотрел на профессора с той же загадочной улыбкой. — Эту картину тоже приобрела ваша покойная жена?

Узнал Всеволод Петрович мощных форм обнаженную красавицу, загораживающуюся рукой от зрителя, и привскочил на стуле.

— Это моя картина! Как она здесь оказалась?

— Об этом не беспокойтесь. Изъята в присутствии ваших родственников и понятых. На полном законном основании. Итак, отвечайте на вопрос: при каких обстоятельствах попала к вам эта картина?

— Это подарок.

— Чей?

— Друг подарил.

— Видите! Значит, не все супруга, значит, и вы кое-что приобретали, а? Зачем же оскорбленную невинность строить! Негодовать, понимаете ли. Это мы все можем. Фамилия, имя и отчество друга? Он москвич?

Всеволод Петрович судорожно сглотнул сухость во рту и почти прошептал фамилию друга, давным-давно смеха ради подарившего ему эту картину то ли на день рождения, то ли просто так. Прошептал тихонько, и вряд ли можно было на расстоянии двух метров, отделявших профессора от следователя, что-либо расслышать, но Виталию Алексеевичу этого и не требовалось — все ему было уже известно.

— Пять лет назад вы сделали ему операцию на сердце?

— Да, сделал, — кивнул Всеволод Петрович, опять удивляясь осведомленности следственных органов.

— Так вот, — выпрямился Виталий Алексеевич, — у нас есть сведения, что картина эта — плата за сделанную вами операцию, иными словами, взятка.

— Что-что-что?! — Всеволод Петрович весь вывернулся из себя от изумления. — Взятка? Да вы подумали, прежде чем... ляпнуть такую глупость?

— Подумали, уважаемый профессор, подумали! Не подумав, мы здесь ничего не... ляпаем, как вы остроумно изволили заметить. Ничего! — Виталий Алексеевич прихлопнул ладонью по столу, подчеркивая таким образом непогрешимость творящихся в этих стенах дел. Особо на картину он и не рассчитывал и пустил ее так, скорее для затравки. — Более того, у нас имеются сведения, что взятки за операции вы берете не только картинами, и следствие в этом направлении работает.

— Где! Какие взятки! — в отчаянии всплеснул руками профессор.

— Следствие в этом направлении работает! — возвысил голос Виталий Алексеевич, и в голосе его потонул, увял этот всплеск отчаяния. — Работает! И мой вам совет, если хотите, дружеский, — во всем признаться сразу, не откладывая, потому что признаваться все равно придется. Рано или поздно. Лучше рано. Оформим явку с повинной, и отделаетесь вы пустяками. Ну? Договорились?

— Нет, это какой-то кошмар! Я не могу поверить, что все это происходит в действительности!

— А вы ущипните себя, профессор! Значит, отказываетесь от добровольного признания? Та‑ак! А ведь это в ваших интересах. Следствие по вашему делу почти закончено, и, честно говоря, я вам не завидую. Вскрылись такие факты, по сравнению с которыми взятки за операции — весенние цветочки. Там, — Виталий Алексеевич безнадежно махнул рукой, — черт-те на что тянет! Не исключена, между прочим, и высшая мера.

Несколько секунд Всеволод Петрович не мог вымолвить ни слова — слова не складывались в голове, вместо них рождались уродцы без имени, без числа и без падежа. Страх, нагло поселившийся в нем и творивший с ним все эти сутки черт знает какие немыслимые вещи, обнаглел и превратился в ужас, и ужас этот пролился сейчас из глаз его на следователя.

— Это..., — выдавил он наконец, — на вашем языке... расстрел?

Виталий Алексеевич коротко развел над столом руками и подбородком как бы клюнул вперед, подтверждая: да, он самый, расстрел.

— Нет, я, конечно, не утверждаю, не запугиваю. Все решает суд, но долгом своим считаю поставить вас в известность об истинном положении дел, — отеческие, сочувственные нотки появились в голосе его, да и во взгляде тоже.

— Но... какие же факты! — сжался еще более на стуле Всеволод Петрович. — Ведь я ни в чем не виноват!

Следователь дернулся, вмиг слетело с него отеческое сочувствие и написалась на лице легкая досада.

— Не виноваты? — жестко усмехнулся он. — Ну тогда встаньте и идите. Вот встаньте сейчас и идите!

— Куда? — растерялся профессор.

— А куда хотите! Вот дверь, идите!

— Но... я же арестован!

— Во-о! — следователь поднял вверх указательный палец, — Встать и уйти вы не можете, потому что не свободны от чувства вины. Государство вас арестовало, и вы внутренне уже с этим согласились и примирились. Только почему-то продолжаете лгать и запираться. Не советую!

Всеволод Петрович всей грудью, со всхлипом вдохнул вдруг нехватившего его легким и сердцу воздуха, хотел ответить, но тут смешалось все в его голове, черные с огненным подбоем круги поплыли перед глазами, и он как бы провалился — провалился в прошлое и с недоумением на него воззрился: где же, в чем вина? Пролетели перед взором его миллионы