убитых государством людей, тысячи посаженных за решетку поэтов, писателей, художников, и он пожал плечами: где? когда? Может быть, жил и не заметил, как произошла деформация, в один ужасный день могучая и властная рука правителя перемешала в России все понятия, как фишки домино — понятия добра и зла, подлости и благородства, ума и глупости, геройства и трусости, вранья и правды, законности и беззакония, и когда решили их расставить по местам, то перепуталось все, стало наоборот, и тычутся сейчас люди в неведении, где что — не понимают. Преступники стали героями, а невинные преступниками.

— Добрый человек! — взмолился он. — Объясните же, в чем моя вина! Я всегда старался делать для людей только добрые дела! И никогда не брал взяток! Это поклеп!

— Я десять лет работаю в следственных органах, — покачал головой Виталий Алексеевич, — всякого повидал, и ни разу еще, ни один преступник не сказал о себе прямо: я виновен. Живет, понимаете ли, человек, считает себя честным, благородным. Но вот там ему легкий гешефтик подвернулся, там плохо лежало, там шахер-махер... и пошло-поехало! И уж не разбирает, где свое, где государственное — все в одну кучу валит. И продолжает считать себя честным человеком. Картина известная, — произнеся последние слова, он как бы ненароком выдвинул ящик стола, выхватил оттуда и бухнул на стол толстый альбом, и крякнул под тяжестью альбома канцелярский тонконогий стол. — Узнаете?

— Моя коллекция!

— Ваша, ваша. Значит, и вы, многоуважаемый профессор, не лишены некоторых страстишек? Несмотря на крайнюю, как вы утверждаете, занятость?

— Нумизматикой я занимаюсь с детства.

— Ага, значит, такая картинка вырисовывается: покойная супруга ваша страстно обожала дорогую, редкую мебель, вы страстно обожаете старинные монеты. Не много ли страстей на одну советскую семью?

— Что же здесь криминального?

— Один мой знакомый тоже собирал коллекцию, пристрастие, видите ли, имел к драгоценным камням. Теперь он — ту-ту! — далеко поехал. И надолго. А вы, профессор, и бумажные деньги собираете? Доллары там, фунты стерлингов разные? А может, и золотые царские червонцы? — полон был иронии Виталий Алексеевич, казалось, пухнет он от иронии, как от дрожжей тесто.

— При чем здесь это? Что такое вы хотите мне еще инкриминировать? — тихо и устало сказал Всеволод Петрович.

— При том, — сразу опал и стал плоским и жестким Виталий Алексеевич, — что скупка и продажа золотых и серебряных монет, будь то старинных или современных, расцениваются как валютные операции. Вы этого не знали?

— Не знал..., — совсем потерялся профессор.

— Ну конечно! Куда как удобно: ничего не знаю, ничего не ведаю. Только и мы здесь не лыком шиты, повидали всякого. Не вы первый. К тому же незнание закона не освобождает от наказания. Так что напрасно вы юлите и изворачиваетесь.

— Но я действительно не знал! Впервые слышу!

— Ну да. Вы и о том, что спирт является алкоголем, а морфин наркотиком тоже впервые слышите, не так ли? — бросал слова как камни Виталий Алексеевич. — Неведомо вам и то, что сбыт наркотиков есть тягчайшее уголовное преступление, — он из того же ящика стола бережно выставил баночку с порошком и с сожалением, как на раздавленного червяка, посмотрел на профессора. — Ваша?

— Моя. Но я ничего не понимаю, что вы говорите.

— Что ж тут понимать. Обвиняетесь вы также в воровстве и сбыте наркотиков, в спекуляции спиртом.

Всеволод Петрович жалобно посмотрел на следователя.

— Этого не может быть.

— Это есть, уважаемый! Есть! Это доказано следствием и вы не отвертитесь!

— Не может никакое следствие доказать такую нелепость, вы лжете. Морфин мной употреблялся для опытов с животными, это подтвердит каждый.

— Кто? — быстро спросил Виталий Алексеевич.

— Все мои коллеги, все, кто работает со мной в кардиоцентре...

— Ученики?

— Ученики! — почувствовав иронию в голосе следователя, с некоторым вызовом ответил Всеволод Петрович.

— Вы в них уверены? Полностью?

— Разумеется, уверен!

— Так. Луппов, Феликс Яковлевич, относится к категории этих так называемых ваших учеников?

— Да, относится. Вы можете вызвать его, он подтвердит мои слова.

— Эх-хе-хе, дорогой профессор! — сокрушенно покачал головой Виталий Алексеевич. — Честное слово, и жалко вас и...

— Вы вызовите! Вызовите Феликса Яковлевича! — озарился Всеволод Петрович легкой надеждой и даже указательным пальцем в пол потыкал, точно заклиная следователя сию минуту вызвать доцента Луппова и все разрешить разом, все недоразумения.

— Да незачем нам его вызывать, незачем лишний раз беспокоить честных людей, — следователь раскрыл лежавшую перед ним дерматиновую папку и протянул Всеволоду Петровичу пачку машинописных листов. — Прочтите-ка вот это. Спокойно, вдумчиво прочтите.

С опаской взял Всеволод Петрович объемистую рукопись — что-то такое и она должна была таить в себе, какую-то подлость, ибо все, что творилось в этом кабинете, в этом здании, все, что исходило от сидящего напротив человека, направлено было против него, заключало в себе опасность. С удивлением прочитал он эпиграф и вступительные строки, а когда дошел до фразы: «Мучительно больно и неэтично писать о человеке, который является твоим учителем...», он остановился, перевернул рукопись и заглянул на последнюю страницу. Стояла там знакомая подпись, и чтобы не было никаких сомнений, в скобках на машинке автор напечатал заглавными буквами: «Луппов Ф. Я.» А напротив стояла дата. Кровь ударила в голову Всеволода Петровича, пеленой застлало глаза, и дальше он продолжал читать словно через толстое, мутное, кривое стекло. Читал, и каждое слово молотком колотило в его сердце, и сердце от этих ударов взвинчивалось и дергалось.

А Виталий Алексеевич с усмешечкой наблюдал за ним, видел, как покраснел профессор, как часто-часто запульсировала жилка на его тонкой шее, с удовольствием угадывал этот его сердечный трепет, биение это. «Ну-ну, потрепыхаешься ты у меня, попрыгаешь!» Понаблюдав несколько минут, соскучился, встал и подошел к окну.

Тек по главной улице города Благова негустой в это время года поток пешеходов — пешеходов с сумрачными лицами, озабоченных мыслью, где чего купить, достать, выстраивались у магазинов очереди распаренные, озлобленные. Сильно поредел в последнее время и строй машин на улицах — сидел город на голодном бензинном пайке. «Куда все подевалось к черту?!»