Она услышала голос Ирины, тоненький и приветливый.

— Если бы вы знали, Екатерина Ивановна, как мне жалко. Папа меня поздно предупредил, и я уже обещала встретиться с ребятами. Ужасно жалко.

— Ничего не поделаешь, — сказала Катя, — поедем в другой раз.

— Обязательно, — ответила Ирина, — обязательно.

Катя повесила трубку. Леднев стоял рядом с тем же деланно-непроницаемым выражением лица. Потом сделал головой движение, означающее: «Ясно? И чтобы ко мне — никаких претензий».

Катер несся по реке, высоко задрав нос, равномерно похлопывал по волнам широким днищем. Вода бурлила за винтом, оставляя длинный пенистый след. Сильные брызги обдавали сидевших на корме Катю и Леднева, не задевая сидевшего впереди моториста.

Остались позади зубчатые стены кремля, широкая лестница, подымающаяся к памятнику Чкалова, и самый памятник, и массивы домов на высокой горе, и маленькие домишки предместья, сбегающие к реке по откосам, террасам и обрывам. Потянулся берег, изрытый оврагами, заросший лесом…

Блестит в овраге ручеек. Узкая тропинка вьется меж зарослей вяза. Кусты черемухи вошли в самую воду. Чайки кружат над рекой. В чаще деревьев — красные и зеленые крыши дач. Дальние излучины берега, синеватые, четкие, точно вырисованные на небе. Белые глыбы утесов, ослепительно сверкающие на солнце. И всюду рощи осокорей, этого спутника Волги, стройного, душистого, с нежно дрожащими листами… Катя с наслаждением вдыхала знакомый запах реки, впервые за много лет испытывая сладостное чувство покоя и тишины.

Невдалеке от кадницкой пристани они сошли на берег и отпустили катер.

— Вот здесь ты бросал в воду девушек, полюбуйся. Леднев оглядел узкую песчаную полоску берега.

— Пляжик-то так себе… Раньше мне он казался побольше.

— Ты сам раньше был поменьше. Затонский слесарь! А теперь шишка.

Они искупались, потом сидели на берегу, под палящим полуденным солнцем.

— Она не то что избалованная, — говорил Леднев про Ирину, — а самостоятельная чересчур, без матери выросла. Ну да ведь ты умница — сумеешь с ней поладить.

— Я думаю, нам лучше со всем этим подождать до осени, — сказала Катя.

Он приподнялся на локте.

— Почему?

— Я весь день на работе. Буду уходить, когда Ирина еще не встала, приходить, когда она уже легла. И буду в доме как ночлежник.

Потягиваясь, он сказал:

— Не такое уж это неразрешимое дело — работа.

— Работу я не брошу…

— Я и не предлагаю тебе бросать работу. Но можно перейти на более легкую. Все же семья, дом, а может быть, и народишь кого-нибудь, а? Какого-нибудь парнягу.

— Но, с другой стороны, — продолжала размышлять Катя, — нынешнее положение тоже глупо. Я не могу приходить к вам, сохраняя с тобой такие неопределенные отношения.

— Об этом я и говорю, — подхватил Леднев, — надо все решить одним ударом. Это лучше, чем так тянуть. И для нас и для Ирины. Пойдем в загс, как полагается, устроим небольшой «фестиваль». А потом все образуется.

Она смеялась.

— А может быть, нам до осени не встречаться?.. Будем как жених и невеста, чинно, благородно…

— Ну нет, — объявил Леднев, — уж это завоевано, не уступлю…

Вот и Кудьма.

Тот же шаткий деревянный мостик, лодки на берегу, сети на кольях, каменистая тропа с острыми гранями булыжников и мелкой, осыпающейся под ногами галькой.

Лавчонка сельпо, похожая на кирпичный сарай. Узенькие улички. Тесни прижавшиеся — друг к другу дома. Наклонные участки огородов, сады на склонах горы.

Старики в кителях с якорями на медных пуговицах, в форменных фуражках — отдыхающие на покое ветераны волжского флота. Незнакомые молодые люди, девушки — наверно, студенты, приехавшие на каникулы. Дети, которых узнаешь только. по тому, из чьих домов они выходят. Затихающие в вечернем тумане звуки улицы. И поля в дальней синеватой дымке.

— Ничего не помню, — говорил Леднёв. — Одну минуточку, постой… — Он показал вниз, на маленькую уличку, под углом спускавшуюся к Кудьме: — На той улице наш дом?

— Нет! — Катя взяла его за локоть и повернула в противоположную сторону, где виднелась такая же отлого спускающаяся к берегу уличка. — Вон там вы жили. Видишь?

Они повернули на улицу, где стоял дом Екатерины Артамоновны. У калитки Катя увидела бабушку.

«Ждет почту», — подумала Катя и ускорила шаг, волнуясь, как всегда, когда приезжала в родной дом.

— Вот уж обрадовала так обрадовала! — Екатерина Артамоновна обняла и поцеловала внучку. — Совсем забыли старуху. Жду, жду, никак не дождусь… Вот уж радость-то, радость…

— Познакомься, бабушка, — сказала Катя громко: бабушка была глуховата.

Леднев протянул Екатерине Артамоновне руку, улыбаясь важной осанке старухи.

— Милости просим, милости просим, — говорила Екатерина Артамоновна, тяжело поднимаясь вслед за Катей и Ледневым по шаткой лестнице, заваленной всякой рухлядью. — Посидите, отдохните с дороги… Купались небось, закалялись? У нас тут летом хорошо. Зимой, конечно, глухомань, а летом — дача, из города приезжают…

Те же полутемные верхние комнаты с белым кафелем огромной печки и металлическими сетками от комаров на окнах, широкая деревянная кровать, бюро красного дерева, невесть когда и откуда появившееся в доме. И бабушка, постаревшая и располневшая, совсем седая, в темной кофте, выпущенной поверх широкой юбки.

— Посидите, отдохните, — говорила Екатерина Артамоновна, подвигая стулья к столу. — Сейчас самоварчик согрею, перекусите. У меня к случаю пироги, вчера пекла — как знала, что приедешь! Вы, — обратилась она к Ледневу, — снимайте жакет. Уморились, упарились небось по жаре-то…

— Ничего не надо нам, — громко ответила Катя. — Отдохнем и поедем в город.

— Вот и посидите, — продолжала Екатерина Артамоновна, не слыша, что сказала Катя, но, по тому, что Леднев снял и повесил на спинку стула китель, решив, что они остаются надолго. — Сейчас самовар поспеет…

— Я говорю — не надо, — громко повторила Катя, — не надо возиться. Мы ненадолго.

— Ну-ну, — расслышав, наконец, замахала руками Екатерина Артамоновна, — успеете! Сейчас вон Софьину девчонку крикну, мигом все… — Она повернулась к Ледневу. — Самой уж трудновато, так соседкина дочка помогает. Быстрая девчонка, вьюн, повертливая…

— Можно закурить? — спросил Леднев, вынимая папиросы.

— Такая девчонка…

— Бабушка! Закурить можно? — крикнула Катя, кивая на папиросную коробку в руках Леднева.

— Чего это? Курите, курите! У нас в дому-то все табашники были… Курите!..

…На столе посвистывал самовар, по тарелкам были разложены пироги с рисом и луком и залежавшиеся слипшиеся конфеты с фруктовой начинкой. Пироги из простого теста и мелкого, второсортного риса, но очень вкусные, с румяной, чуть кисловатой корочкой. Леднев пил чай стакан за стаканом, обтирая платком вспотевший лоб.

— Не скучно вам здесь, Екатерина Артамоновна? — спросил Леднев.

— Что ж делать-то, — ответила она, — живу одна, никто ко мне не ездит, забыли старуху… Скучно, конечно… Вот не знаю: продать, что ли, дом? Пятнадцать тысяч дают…