В семье говорили на идише; дети владели разговорным украинским и польским, а позже в гимназии освоили литературный русский. Насколько я могу судить, дядя Пиня не очень ладил с отцом, который хоть и не сторонился современной жизни, но при этом уважал еврейские традиции. После бар-мицвы дядя Пиня ни разу больше не молился и не ходил в синагогу, а к моменту нашей встречи в Ладисполи был заклятым врагом всех религий и религиозных институтов.

Пока дядя Пиня с братьями росли в Каменец-Подольске, режимы и оккупационные войска продолжали сменять друг друга: временное правительство, большевики, украинская Директория, деникинцы, войска Симона Петлюры, польские подразделения и снова большевики (на этот раз пришедшие уже надолго). К 1922 году дядя Пиня был убежденным социалистом и сионистом. Он хотел стать агрономом и заниматься сельским хозяйством. В 1924 году он отплыл из Одессы в Яффу на борту советского парохода «Новороссийск». Ему не суждено было увидеть больше ни родителей, ни трех из четырех своих братьев, ни единственной сестры. В конце 1970-х он смог повидаться с младшим братом Пашей в Венгрии.

В Палестине дядя Пиня выучился на землемера и стал работать. Он женился на женщине с Украины, и дома они говорили по-русски и на иврите. Двое Пининых сыновей родились в 1930-е годы, и младший из них был ровесником моего отца. К тому времени наша семья уже перебралась с Украины в Ленинград. Общаться с родственниками из находящейся под Британским мандатом Палестины было пока еще относительно безопасно, и оба брата, дядя Пиня и мой дед Изя, были в курсе ожидаемого прибавления в семьях друг друга и договорились дать детям одинаковые или похожие имена. У того и у другого родились мальчики, и обоих назвали в честь иудейского царя.

В конце 1930-х за излишнюю политическую левизну дядю Пиню уволили из британского землеустроительного департамента в Палестине. Больше всего его ужасала мысль о том, что нужно начинать собственный бизнес. Но делать было нечего, надо было кормить семью, и он открыл частную землемерную контору. Месяцами он трудился в пустыне. Я видел фотографии, где он запечатлен на верблюде, одетый в бедуинские наряды. Дядя Пиня был кристально честным человеком и пользовался хорошей репутацией как у евреев, так и у арабов. Он назначал самую низкую плату за свою работу и позволял себе брать из кассы только то, что оставалось после всех расходов. Его землемерный бизнес оставался неприбыльным вплоть до 1960-х.

Первая жена дяди Пини умерла в 1970-х, и он женился снова. Его старший сын не принял этого брака. Несмотря на это, дядя Пиня сделал старшего сына партнером в своей фирме, когда тот вышел в отставку из израильской армии. Постепенно сын стал заправлять делами, приобрел современное оборудование, поставил дело на широкую ногу. Дядя Пиня продолжал приходить в офис каждый день на несколько часов; считалось, что он заведует бухгалтерией. Он пережил и вторую жену, которая, как и он сам, приехала в 1920-е годы с Украины. Когда мы виделись с ним в Ладисполи, дядя Пиня был снова свободен и по-прежнему жаждал жить.

Мой отец переписывался с дядей Пиней с 1980 года. Дядя Пиня прислал ему письмо в Москву вопреки возражениям своего брата Паши. Между отцом и дядей Пашей пролегла давняя обида, еще со времен смерти и похорон моего деда. Переписка продолжилась, несмотря на все усилия дяди Паши опорочить отца, представив его чуть ли не уличным хулиганом. Каждые четыре-пять месяцев мы получали из Тель-Авива здоровенный конверт с длинным письмом и фотографиями. Я могу только гадать, сколько таких писем осело в бездонных архивах госбезопасности. Письма, временами граничащие с графоманскими излияниями и главами из неоконченной автобиографии, описывали житье-бытье наших родственников в Израиле и каждодневные страницы жизни самого дяди Пини. Он присылал нам посылки с немецкими туфлями на каучуковой подошве и немодными джинсами. В некоторых письмах содержались нелепые просьбы. Он просил нас разыскать родственников друга детства — украинца Павло, которые якобы до сих пор жили где-то в Подолии. В других письмах он столь ярко убеждал нас стать вегетарианцами, что мы лишь задавались вопросом, известно ли дяде Пине, как трудно достать в советских магазинах даже самые необходимые продукты. В письмах он представал стойким либералом, откровенным донельзя, романтиком без страха и упрека, точно таким, каким он мне показался в Ладисполи, когда мы пили чай с тостами, рикоттой и абрикосовым джемом. Пиня обращался к нам с такой доверительностью, что казалось, по крайней мере поначалу, будто бы семья вовсе не раскололась после его отъезда в Палестину в 1924 году. Он сразу же настоял на том, чтобы не только мой отец — его племянник и сын его «любимого брата Изи», — но и моя мама, и я сам обращались к нему на «ты», без патриархального «дядя».

— Мы с твоим дорогим папочкой вместе гоняли мяч в Каменце, — поправлял дядя Пиня маму, когда она пыталась противостоять падению грамматических стен и барьеров. — Он был высокий и симпатичный, узковатый в плечах, но в те годы так было модно. Долговязый. Твой сын чем-то похож на него.

Выходцы из Каменец-Подольска и их потомки с любовью называли этот город, где прошла юность моих дедов, просто Каменец. Я помню, как мечтательно улыбался мой дед со стороны матери, произнося слово «Каменец». Родня моего отца жила в окрестностях Каменец-Подольска на протяжении многих поколений. В конце 1840-х дед моего деда получил разрешение поселиться в местечке Думаново неподалеку от Каменца. Расположенный рядом с границей Австро-Венгрии, Каменец-Подольск был столичным городом Подольской губернии. Накануне Первой мировой почти половину городского населения, около двадцати трех тысяч человек, составляли евреи. К началу 1930-х еврейское население сократилось вдвое, и лишь три тысячи каменецких евреев пережили Катастрофу. В советские годы Каменец становился все более и более провинциальным, утратил свое значение, и в итоге вошел районным центром в Хмельницкую область Украины — в область, само название которой напоминает о зверствах, учиненных отрядами гетмана Хмельницкого в 1640-х.

— Мальчик мой, а ты бывал хоть раз в Каменце? — спросил меня дядя Пиня, как только мы встали из-за стола.

— Да нет, не довелось, — ответил я, занимая оборону. — Как-то не было причины. Никого из родственников там не осталось.

— А какой прекрасный город! Река Смотрич, ее петляющие берега, старая турецкая крепость… Как бы я хотел вернуться туда, чтобы все это вновь увидеть. По-украински я раньше говорил гораздо лучше, чем по-русски, знаете ли. А мой ближайший друг Павло…

— … дядя Пиня, — перебил его отец, — мы пробовали разыскать его родных. Писали в райсовет, но ничего не смогли выяснить.

— Ах, оставьте, — с театральной интонацией произнес дядя Пиня. — Почему вы сами так ни разу туда и не выбрались? Неужели и вы думаете, как многие наши недоумки, что украинцы — антисемиты? Такая дикая чушь!

Вот подходящий момент, чтобы описать дядю Пиню. Рост где-то метр семьдесят, львиная грива. Весь иссохшийся, но сохранивший живость — как горная река летом, помнящая себя бурной, полной вешних вод. Овал лица и орлиный нос слеплены так, как почти у всех мужчин в нашем роду. Однако за долгие годы в Израиле кожа дяди Пини приобрела оттенок корицы — несмываемый след пустыни. Когда мы прогуливались по бульвару в последующие дни, знакомые из беженцев останавливались, чтобы сказать, как «дед, отец и внук похожи»; все были уверены, что дядя Пиня — мой дед. Ему шел восемьдесят первый год, когда мы познакомились, и за тонкими оправами его очков, переживших смену многих мод и снова супермодных, сверкали полные запретной жизни мальчишеские глаза. Он изумительно говорил по-русски, чуть старомодно и с легким акцентом, как говорят хорошо образованные украинские евреи, и иногда употреблял английские слова, чтобы назвать предметы, которые он узнал уже после отъезда из России. Например, он говорил «геликоптер» вместо «вертолет». В нем, нашем израильском дяде, было что-то несказанно современное, неханжеское, а он даже не пытался шокировать нас революционным эксгибиционизмом своих идей и замыслов.