уверен, что за это веревки не избежать.

 Единственным последствием этой боязни было то, что он убил и мальчика, сына Арцимовича.

 - Жаль было его убивать. Рука не поднималась... Даже и удара-то я ему не мог нанести как следует... Но как подумал, что не о чем другом, о моей жизни идет тут речь, - и убил.

 Викторов, своим убийством молодой девушки в Москве наделавший очень много шума, был тоже уверен, что его за это непременно повесят.

 Он и на суде ждал смертного приговора. Его ужас был так велик, что он не сознавал, что говорил на суде. Он до сих пор уверен, что прокурор, указывая на окровавленные вещи жертвы, требовал, чтоб его, Викторова, тоже разрубили на части. Когда объявили, что он приговорен к каторге, Викторов "так обрадовался, что даже не знал: верить или нет".

 Этот страх смертной казни заставил Викторова только разрубить труп убитой им девушки на части, запаковать в чемодан и отправить по железной дороге. В то время все удивлялись этому хладнокровному зверству преступника. А в сущности это "хладнокровное зверство" было не чем иным, как страхом перед веревкой.

 Знаменитый когда-то на юге преступник Позульский зарезал в Херсоне помощника смотрителя тюрьмы при совершенно исключительных обстоятельствах. Помощник смотрителя приказал его отколотить прикладами. Позульский дал обещание отомстить. Затем он бежал, два года скрывался, был пойман, и через два года, попав снова в херсонскую тюрьму, "исполнил свое слово". Знал ли он, что его за это ждет веревка? Был в этом уверен.

 Но его положение было таково, что иначе он поступить не мог. Ценой больших трудов он завоевал себе в мире преступника титул "настоящего Ивана". В этом мире его боялись, его приказания исполнялись беспрекословно. Он, как это подтверждали мне смотрители тюрем, одним приказанием усмирял арестантские бунты; он давал, как, например, сосланному в Одессе банкиру Иовановичу, рекомендательные письма, с которыми рекомендованные им лица пользовались льготами во всех тюрьмах. Я сам на Сахалине видел то прямое невероятное почтение, которым в арестантском мире окружен Позульский: с ним никто не смеет говорить в шапке. Его уважали, потому что боялись. Слушались, потому что перед его "урозой" дрожали. В случае с херсонским помощником смотрителя он ставил на карту все. Он дал слово - и должен был исполнить угрозу. Его боялись, потому что он сам не боялся ничего. Люди такого сорта должны держать слово. Иначе тюрьма увидит, что поклонялась простой деревяшке, когда с идола слезет позолота. Как бы издевалась, как бы глумилась тюрьма над "струсившим" Позульским, как поступают люди вообще с тем, кто падает с высокого пьедестала?

 И Позульский предпочел смерть такой жизни и зарезал.

 На Сахалине некто Капитон Зверев зарезал доктора Заржевского. Это был доктор старого закала, каких очень любили господа смотрители. Для него не было больных и слабосильных. Когда являлись на освидетельствование, он, обыкновенно, писал: "Дать пятьдесять розог". Зверев надорвался на работе, не был в состоянии выполнять "уроков" и, получив массу "лоз", явился к доктору отпроситься от работ. Доктор Заржевский прописал ему свой обычный "рецепт". Тогда Зверев выхватил заранее приготовленный нож и зарезал доктора. Это было еще в те времена, когда вешали.

 - А не боялся, что повесят? - спрашивал я Зверева.

 - Даже удивились все, как я от веревки ушел. Уверен был, что повесят.

 - Зачем же делал это?

 - Да устал больно на кобылу ложиться. Так решил: лучше уж смерть, чем этакая жизнь.

 - Ну, и покончил бы с собой.

 - А он, мучитель, других мучить будет? Нет, уж так решил: ежели мне конец, то пусть уж другим хоть лучше будет. Помирать, - так не одному.

 Антонов-Балдоха, долго наводивший на Москву трепет, как один из коноводов гремевшей когда-то шайки "замоскворецких баши-бузуков", все время ждал, что "поймают, - беспременно повесят". Так ему и другие товарищи говорили. Это заставляло его только, по его выражению, "работать чисто".

 - Возьмешь что, - бьешь. Потому уличить может, зачем в живых оставлять, - веревка.

 Страх смертной казни заставляет преступника быть более жестоким, - это часто. Останавливает ли от преступления? Факты говорят, что нет.

 Не следует забывать об одном важном, так сказать, элементе преступной натуры, - о крайнем легкомыслии преступника. Всякое наказание страшит преступника, но он всегда надеется, что удастся избежать и не быть открытым. Разберите большинство преступлений, и вас, в конце-концов, поразит их удивительное легкомыслие.

 - Почему же ты убил?

 - Слыхал, что деньги есть.

 - Ну, а сам ты знал, есть ли деньги, сколько их?

 - А почем я мог знать? Не знал. Люди говорили, будто есть. Ан, не оказалось.

 - Да ведь, оставив в стороне все прочее, ведь, идя на такое дело, ты рисковал собой?

 - Известно.

 - Как же ты, рискуя всей своей жизнью, не знал даже из-за чего ты рискуешь?

 Что это, как не крайнее легкомыслие!

 Или:

 - Убил, потому, - мужик богатый. Думал, возьму тыщи две. Хату нову построю, своя-то больно развалилась.

 - Так. Ты был, говоришь, мужик бедный?

 - Беднеющий.

 - И вдруг бы хату новую построил. Все бы удивились: на какие деньги? А тут рядом богатый сосед убит и ограблен. У всякого бы явилось на тебя подозрение.

 - Оно, конечно, так. Известно, ежели б раньше все обмозговать, - может, лучше б и не убивать. Да так уж в голову засело: убью да убью, - хату нову поставлю, своя-то уж больно развалилась.

 Или: убил, ограбил и ушел в притон, начал пьянствовать, хвастаться деньгами, - там его и накрыли. А человек бывалый: был стрелком, форточником, поездошником, парадником, громилой. Прошел все стадии своего ремесла, - ничем другим, кроме краж, в жизни не занимался. Должен знать все "насквозь".

 - Ну, зачем же пьянствовать сейчас же пошел, - да еще куда? Знаешь ведь, что, случись грабеж, полиция первым делом в притон бросается: там вашего брата ищет.

 - Известно. Это у нее дело первое.

 - Ну, зачем же шел?

 - Думал, что на поезд пойдут искать. Будут думать, что из города уехал.

 Это изумительное легкомыслие заставляет их и с Сахалина бежать. Люди знают, что идут на верную смерть, что впереди Татарский пролив, лесная пустыня, а идут, потому что "надеются".

 Этого легкомыслия не пересилит даже страх веревки.

 С другой стороны, есть люди, которых, как Позульского, толкают на преступление обстоятельства: ему лучше умереть.

 С третьей стороны, можно человека, как