Этот "палач", хлопочущий, чтобы шибко драть не приказали, с перепуганным лицом, - трудно было удержаться от улыбки!

 - И нескладный же ты человек, Голынский!

 - Так точно; нескладный я в своей жизни человек, ваше высокоблагородие!

 И предобродушно сам над собой смеется. 

Хрусцель

 Палач Рыковской тюрьмы Хрусцель - приземистый, стройный, необыкновенно ловкий, сильный человек. Весь словно отлит из стали. Серые, холодные, спокойные глаза, в которых светится страдание, когда он говорит о пережитых невзгодах. Присмотревшись повнимательнее, вы заметите асимметрию лица, - один из признаков вырождения.

 В каторгу попал за грабежи вооруженною шайкою где-то около Лодзи.

 - Зачем в шайку-то пошел?

 - Устроиться хотел. Думал деньги взять, ваше высокоблагородие. Земли совсем не было. С голоду опухал. Устроиться не было возможности.

 На Сахалине он думал устроиться как-нибудь хоть "на новой жизни".

 С собой он привез маленькие деньги, десятка два рублей, и завел в кандальном отделении Рыковской тюрьмы "майдан".

 Понемножку наживал, копил и мечтал, как выйдет на поселение и "устроится" своим домом.

 Сам жил впроголодь на одной арестантской порции.

 - Бывало, лежишь ночью голодный. Не спишь. С голоду-то брюхо подводит. А в головах-то ящик стоит. Там молоко, хлеб, свинина. Хочется. Нет, - думаю, - не трону.

 В этом ящике из-под свечей, стоявшем на нарах, в головах, у Хрусцеля было все, что он имел: деньги, товар. Все, что имел в настоящем, все его будущее.

 По обычаю, вся камера должна следить за тем, чтоб имущество майданщика было цело. Зато и по 15 копеек в месяц на брата берут.

 Но Рыковская кандальная - самая голодная из тюрем.

 - Разве у нас, ваше высокоблагородие, дадут человеку подняться? - со злостью говорит Хрусцель. - Зависть берет, как у человека что заведется. Злоба... У нас ничего нет, пусть и у другого не будет! По злобе одной всего лишат.

 Однажды, вернувшись в камеру, Хрусцель увидел, что ящик разломан. Ни денег ни товару не было.

 Кандальная уходила, улыбаясь.

 - Спички жгли, папиросы раскуривали.

 Самые голодные "жигалы" на нарах дрыхли!

 - Нажрались!

 А три арестанта, самых отчаянных, из породы "Иванов", перед тем проигравшиеся догола, теперь сидели и на деньги в карты играли.

 Ящик из-под свечей был не только разломан, а еще наделали всяких гадостей.

 - Вошел - хохочут. Голова у меня пошла кругом, света не взвидел, - говорит Хрусцель.

 - Шибко Хрусцель в те поры выл и об нары головой бился! От жадности! - рассказывают арестанты.

 Наплакавшись, Хрусцель пошел к смотрителю и предложил себя в палачи. В то время при Рыковской тюрьме эта должность была свободной.

 Смотритель был человек жестокий, и Хрусцель сразу сделался его любимцем. Драл Хрусцель невероятно.

 - Кожу спускал, - это верно. Не драл, а резал лозой. Шибко я в те поры всех их ненавидел.

 Но затем у Хрусцеля "сердце отошло": трое арестантов, которые сломали ящик, были приговорены за что-то к плетям, и наказывать их надо было Хрусцелю.

 - Есть Бог на свете! - говорит Хрусцель и до сих пор еще ликует, когда рассказывает об этом наказании.

 Радостью горит все его лицо при воспоминании.

 - Через плечо их драл.

 Удар плетью "через плечо" - самый жестокий.

 - Боялся одного, чтоб сознание не лишились, - доктора отнимут. Нет, выдержали. Всем сполна дал.

 Врагов Хрусцеля истерзанными, искалеченными, еле живыми унесли в лазарет.

 - С тех пор перелом вышел. Порю, - как велят. А лютости той нет. Мне все одно. Только бы начальническую волю исполнить.

 Хрусцель живет в маленьком домишке. Ему выдали сожительницу. Молоденькая татарка. У них уже двое детей.

 Доходы с каторги дали ему возможность обзавестись необходимым.

 - У меня и корова есть. Две овцы! Свиней развожу на продажу! - любуется сам своим хозяйством, показывая его постороннему, Хрусцель.

 Он занимается земледелием. У него - огород.

 - Сам все сажал.

 И татарка и он очень любят чистоту. В доме у них все блестит, как стеклышко. А в переднем углу, на чистенькой полочке, лежат бережно казенные вещи: плеть, деревянная мыльница, бритва, - головы арестантам бреет тоже палач.

 - Дэты, дэты нэ растаскайте прутья! Батка сердит будэт! - кричала татарка двум маленьким славным ребятишкам, игравшим в сенях прутьями, которые нарезал Хрусцель сегодня для предстоящего телесного наказания.

 - Жалюны, жалюны - ужасти! - обратилась ко мне татарка, смеясь, и в ее смехе и в том, как она коверкала речь, было что-то детское и очень милое.

 Таким странным казалось это блестевшее, как стеклышко, полное детского лепета, логово палача.

 - Ну, вот я и устроился! - говорил мне Хрусцель, показывая свое "домообзаводство".

 - А каторга не трогает у тебя ничего? Не разоряет?

 - Не смеют. Знают - убью. Подсолнух тронут - убью.

 И по лицу, с которым Хрусцель сказал это, можно быть уверенным, что он убьет.

 А тех, относительно кого вполне уверены, что "он убьет", каторга не трогает. 

Телесные наказания

 Уголовное отделение суда. Публика два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.

 - Подсудимый, Иван Груздев. Признаете ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?

 - Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличен.

 - Признаетесь или нет?

 - Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.

 - Господин прокурор?

 - Ввиду сознания подсудимого, от допроса свидетелей отказываюсь.

 - Господин защитник?

 - Присоединяюсь.

 Две минуты речи прокурора. О чем тут много-то говорить?

 - На основании статей таких-то, таких-то, таких-то...

 Две минуты речи защитника "по назначению". Что тут скажешь?

 Суд читает приговор:

 - ...К наказанию 80 ударам плетей...

 И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.

 - Как зовут?

 - Иван Груздев.

 Доктор развертывает его "статейный список", смотрит и только бормочет:

 - Господи, к чему они там приговаривают!

 - Сколько? - заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.

 - Восемьдесят.

 - Ого!

 - Восемьдесят! - как эхо повторяет помощник смотрителя. - Ого!

 - Восемьдесят! - шепчутся писаря.

 И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом.

 Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.

 Долгие, томительные