Действительно, материалистическое общество, так называемая культура, взращенная неутомимыми заботами[201] капитализма, породила предельное обмирщение. И нигде, – за исключением разве что во многом сходного общества языческого Рима – не было подобного расцвета самых ничтожных, мелких, отвратительных страстей и суетных стремлений, как в мире капитализма, где нет такого зла, которое не питалось бы и не поощрялось ради наживы. Мы живем в обществе, вся политика которого направлена на то, чтобы возбудить каждый нерв в человеческом теле и удерживать его в искусственном напряжении в состоянии максимального накала, обострить до предела каждое человеческое желание, создать как можно больше новых желаний и искусственных страстей, чтобы под них поставлять продукты фабрик, печатных станков, киностудий и так далее.

Сын художника, я с детства был заклятым врагом всего, что можно было бы назвать «буржуазным». Теперь оставалось лишь облечь это отвращение в экономические термины, несколько распространить его на другие сферы, и моя новая религия готова к употреблению. В опалу попало все, что можно было расценить как полуфашистское, включая Д. Г. Лоуренса и прочих творцов, которые считали себя революционерами, но на деле ими не были.

Это была простая и удобная религия – даже слишком простая. Она объясняла мне, что все зло мира есть продукт капитализма. Поэтому все, что нужно сделать, дабы избавиться от зла – это избавиться от капитализма. Последнее не слишком сложно, поскольку капитализм несет в себе семена собственного разрушения (и это вполне очевидная истина, которую не берутся отрицать даже самые упертые из нынешних защитников системы, ибо наши войны, в общем, являются слишком красноречивым тому свидетельством). Активное просвещенное меньшинство – оно, разумеется, состоит из наиболее интеллектуальных и жизнеспособных элементов общества – имеет перед собой двоякую задачу: с одной стороны – заставить угнетенный класс, т. е. пролетариат, осознать свою силу и предназначение как будущих владельцев средств производства, а с другой – внедриться [202] в систему, чтобы любыми путями обрести контроль над властью. Некоторое насилие, без сомнения, будет необходимо, но только из-за неизбежного сопротивления капитализма, который станет применять фашистские методы для удержания пролетариата в повиновении.

Во всем нехорошем следует винить капитализм, даже в жестокости самой революции. В настоящий момент революция уже сделала свой первый шаг в России. Диктатура пролетариата там установлена. Теперь революция должна распространиться на весь мир, только тогда ее можно будет назвать по-настоящему успешной. Но капитализм в России действительно свергнут, а диктатура пролетариата – этакое полугосударство – лишь временное явление. Она есть защитник революции, наставник нового бесклассового общества в период его становления. И когда граждане нового, бесклассового мира будут избавлены от алчности методами просвещения, последние пережитки «государства» отомрут, настанет новый мир, новый золотой век, в котором вся собственность (по крайней мере, промышленность, земли, средства производства и тому подобное) будет принадлежать всем, и никто не захочет захватить их для себя; и тогда не будет больше бедности, не будет войн, нищеты, не будет голода и насилия. Все будут счастливы. Никто больше не будет изнемогать от непосильного труда. Все будут дружески обмениваться женами, если того пожелают, а отпрыски их будут воспитываться в сияющих инкубаторах, – не государством, нет, ведь никакого государства не будет, – но великим, прекрасным, восхитительным, очаровательным, неведомым нечто нового «бесклассового общества».

Даже я не был столь наивен, чтобы беспрепятственно проглотить всю эту чушь насчет беспредельного блаженства, которое последует за отмиранием государства, сказку куда более наивную и простенькую, чем миф о стране счастливой охоты самых примитивных индейцев. Я просто считал, что все эти детали будут разработаны соответствующими людьми в соответствующее время. А пока нужно просто избавиться от капитализма.

Идеи коммунизма казались столь убедительными потому, что мне самому недоставало логики: зло, которое коммунисты надеялись преодолеть, – реально, а вот их диагноз и способ лечения – всего лишь более или менее достоверны. Этой разницы я не чувствовал.

Нет сомнения, что общество находится в ужасающем состоянии, что его войны и депрессии, его трущобы и прочее зло – главным образом плоды несправедливой общественной системы, которую нужно реформировать и очистить. Однако, если ты неправ, значит ли это, что прав я? если ты плох, следует ли из этого, что я хорош? Главная слабость коммунизма состоит в том, что по сути он – лишь еще одно порождение все того же материализма, который и есть источник и корень зла, которое коммунизм так ясно различает. Но ведь очевидно, что и сам коммунизм – ни что иное, как продукт заката капиталистической системы, он ведь словно собран из обломков той самой идеологии, которая была частью широкой аморфной интеллектуальной конструкции, лежавшей в основе капитализма XIX века.

Не представляю, может ли человек, претендующий на какое-то знание истории, наивно полагать, что спустя столетия порочного и несовершенного общественного устройства может, наконец, возникнуть нечто свободное ото всего этого и совершенное: доброе – из дурного; неизменное, устойчивое, вечное – из непостоянного и меняющегося; правильное – из ложного. Но, допустим, что революция действительно есть отрицание эволюции и разом может заменить несправедливое справедливым, и зло добром. Все равно наивно ожидать, что представители того же самого человеческого вида (которым в прошлом никогда не удавалось произвести что-либо совершенное, в лучшем случае – бледную тень справедливости), не изменив чего-либо в своих умах, вдруг создадут совершенное общество.

Может быть, та надежда, что распирала мне грудь, когда я стоял на палубе лайнера, следующего десятидневным круизом в Нью-Йорк через Галифакс, была субъективной и даже воображаемой. Случайные впечатления от свежего ветра, моря, собственного здоровья, благополучного разрешения проблем, совпавшие в моем сознании с несколькими поверхностными максимами марксизма, сделало меня – подобно множеству других людей – коммунистом на свой собственный лад, и теперь я стану одним из сотен тысяч американцев, которые время от времени покупают коммунистические брошюрки, останавливаются послушать коммунистических ораторов, и открыто выражают неприязнь к тем, кто нападает на коммунизм, – просто потому, что они знают, как много в мире несправедливости и страдания, и где-то подцепили идею, что коммунисты и есть те самые люди, которые честно стараются как-то это исправить.