В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. «Для тебя хоть тысячу раз подряд», – повторяет он снова и снова. Поклон – и назад. Поклон – и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой.

Рядом с нами стоит кто-то еще.

Сперва я вижу только ствол автомата, а потом за ним вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове. В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат и упирает ствол в затылок коленопреклоненного. Свет играет на блестящей стали.

Следует оглушительный выстрел.

Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека с автоматом.

Это – я.

Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик.

Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо, густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте надрывались сверчки, ветерок шевелил ветви деревьев, земля под босыми ногами была такая холодная… И только сейчас, впервые после пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от холеры год спустя. Но новая жена успела родить ему сына, не то что две предыдущие. На этой земле мой дед ездил на охоту с королем Надир-шахом и убил оленя. На этой земле скончалась моя матушка. И на этой земле я старался завоевать любовь отца.

Я сел у саманной стены. Нахлынувшее на меня внезапно чувство родины поразило меня самого. А я-то думал, все давно забыто и похоронено, ведь я уже так давно живу в другой стране, которая для людей, мирно спящих сейчас в доме у меня за спиной, нечто вроде иной галактики. И вот память ко мне вернулась, и при свете полумесяца Афганистан поднялся у меня из-под ног. Может быть, и моя родина меня вспомнит?

Где– то там, за этими горами, лежит Кабул, настоящий, всамделишный город, не бледное воспоминание и не краткое сообщение «Ассошиэйтед Пресс» с пятнадцатой страницы «Сан-Франциско кроникл». Где-то за горами спит Кабул, где я со своим сводным братом запускал воздушных змеев. Город, где бессмысленно убили коленопреклоненного человека из моего сна. Город, где жизнь когда-то поставила меня перед выбором, а через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия.

Из дома послышались голоса. Среди говоривших, несомненно, был Вахид.

– Детям ничего не осталось…

– Пусть мы голодны, но мы не хамы! Он наш гость! Что мне было делать? – Вахид старался говорить потише.

– Надо завтра хоть чем-нибудь разжиться! А то чем я детей накормлю? – В женском голосе слышались слезы.

Я на цыпочках прокрался в дом. Теперь мне было ясно, почему часы так скоро наскучили детям. Они и не на часы вовсе смотрели. Они наблюдали, как я ем.

Мы уезжали рано. Садясь в машину, я поблагодарил Вахида за гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу:

– Это твой дом.

Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке болтались мои часы.

Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в другом мире, в том, где живу я, дети-попрошайки не бегают за машинами.

На рассвете, когда никто не видел, я сунул под тюфяк комок банкнот. Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни.

Двадцать шесть лет тому назад.

А ведь Фарид меня предупреждал. А как же. Только, как оказалось, впустую.

Мы ехали по усеянному рытвинами шоссе Джелалабад – Кабул. По этой же дороге тряслись мы с отцом в крытом брезентом грузовике – только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и гордость. Целых две войны оставили свой след на петляющем меж скал серпантине – сгоревшие танки, съеденные ржавчиной опрокинутые военные грузовики, взорванный бронетранспортер на склоне горы… Какие-то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам – вторая предстала передо мной на экране телевизора. И вот теперь я глядел на нее глазами Фарида.

Лавируя между рытвинами, отчаянно вертя баранку туда-сюда, Фарид был в своей стихии. После ночевки в доме Вахида он стал куда разговорчивее. Сейчас я сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, и нам было удобнее общаться. Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого-нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком-нибудь лагере беженцев.

– Мертвым-то проще, – утверждал Фарид. Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес.

– И здесь у меня был приятель. Велосипеды чинил – отличный был мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню.

Наша машина с ревом прокатила через пепелище. Пес даже не шелохнулся.

В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два. Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали…

Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня:

– Кабул теперь совсем другой. Его не узнать.

– Мне говорили.

«Услышать – не то что увидеть», – читалось во взгляде Фарида.

Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен, что мы попали не туда, что это какой-то другой город. Выражение, появившееся у меня на лице, было Фариду не в новинку – ведь он то и дело возил сюда старых кабульцев. И физиономии у всех были такие же обалдевшие.

Он угрюмо хлопнул меня по плечу:

– Добро пожаловать на родину.

Куда ни посмотри – груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки – Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу – грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство – дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти-шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: «Бакшиш, бакшиш». Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война – мужчины теперь в дефиците.

Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из самых оживленных в городе. Пересохшая река Кабул осталась на севере. На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в 1992 году занял доблестный полководец Достум[40], и с этих склонов моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, – последствия обстрелов я теперь видел собственными глазами. В старые времена именно отсюда раздавались залпы «топе чашт» – «полуденной пушки», возвещающей середину дня, а в течение священного месяца Рамадана также наступление ночи. Выстрелы были слышны во всем городе.