«Самое обидное, – думал Лердвих, измеряя шагами свою комнату, – в том, что Секвер прав – кругом прав». Свою долю родительского наследства Лердвих потребовал, когда ему исполнилось шестнадцать лет. Дом, пашню, огород, свинью и корову он был готов признать за Аной; ему же самому требовались деньги, обнаруженные, когда Секвер стал чинить прогнивший пол на первом этаже. Одна из половиц скрывала тайничок, сделанный, вероятно, родителями Лердвиха и Аны; пахнущая землей и плесенью кубышка оказалась заполнена талями. Попалось и несколько мелких золотых монет. Именно на эти деньги претендовал Лердвих. Ана и Секвер пытались его урезонить – без толку. Он угрожал, что, если не получит свое, то расскажет о находке деревенскому старосте и потребует от" общины рассудить, сколько из найденных денег причитается ему, а сколько – Ане. Сейчас, при воспоминании об этом, его охватил нестерпимый стыд. В конце концов, ему отдали требуемое. Он по-прежнему жил в доме Секвера и Аны, пользовался общим имуществом, не замечал молчаливых упреков и глушил уколы совести уверениями в том, что, изучив колдовство, сможет легко обогатиться, после чего они выкупят себя из-под власти барона, приобретут большой просторный дом, заведут слуг, оденутся в бархат и шелка… На ярмарке Лердвих купил несколько книг, жаровню, магические инструменты. Деньги закончились куда быстрее, чем он предполагал…

Волшебство оказалось обманом. Духи не являлись на его зов, удивительные миры не спешили распахивать перед ним свои врата, облака и не думали расходиться, когда он желал этого. А потом место старого барона занял его сын, алчный до роскоши и развлечений. Он ввел новые налоги, всеми правдами и неправдами выжимал из крестьян последние соки. Когда наступили тяжелые времена, Лердвих пытался продать что-то из купленного во времена достатка. Но серебряный амулет оказался лишь посеребренным, обсидиановый нож – никому не нужной безделушкой, а жаровня – обычным дешевым барахлом. Секвер и Ана давно простили его, но Лердвих старался бывать дома как можно реже – ему было стыдно смотреть им в глаза…

От отчаянья он стал вызывать демонов, рассчитывая хотя бы с их помощью получить что-то реальное: силу, богатство, власть… Он был готов на сделку с ними, но даже демонам, похоже, он не был интересен – жалкий, слабый мальчишка, возомнивший, будто сможет покорить своей воле мировые стихии…

И вот-то тогда и произошла эта удивительная встреча. Путешественник, так и не назвавший своего имени, вернул ему угаснувшую веру в волшебство, а заодно – и веру в себя самого. Перед появлением незнакомца, Лердвих сидел на земле и думал о самоубийстве; жизнь казалась пустой и бесцельной. Он жаждал смерти, потому что не мог быть в мире с самим собой – колдун подарил ему смерть. Он упал в бездну вместе с черным духом Ламисеры, и образы видимого мира сгинули, он ослеп и оглох; наступила совершенная тьма. Он умер, перешел за черту, перестал быть…

Потом…

Потом Лердвих возродился, и все изменилось. В нем?.. в мире?.. Он не знал, где проходит граница. Он чувствовал какую-то глубинную связь с мирозданием: внешнее переходило во внутреннее и наоборот. Мир был целостен, един в бесконечной борьбе бушевавших в нем сил; жизнь и смерть превращались друг в друга в непрестанном круговороте; и эту целостность обрел теперь и сам Лердвих. Следуя совету незнакомца, в последующие дни, он, изгоняя из головы все мысли, старался вернуть испытанное состояние. Расслабляя тело, он обнаружил, что двигаясь свободно, непроизвольно, будто исполняя какой-то странный танец, он может входить в это состояние быстрее и легче. Как оказалось, состояние имеет свой собственный ритм, и Лердвих мог чувствовать и слышать его. Если он двигался расслабленно, ни о чем не думая и ни к чему не стремясь, ритм заполнял его сознание и тело целиком; танец определял состояние и наоборот. Состояние становилось дверью, за которой открывалась целая вселенная – безвидная, беззвучная, но все же ощущаемая с предельной ясностью; Лердвих не знал, как можно назвать способ, которым он исследовал ее: не зрение, не слух, не обоняние, не осязание, не вкус. Было что-то еще, неуловимое, неопределяемое языком людей, имеющих в своем распоряжении только пять обычных чувств. Если бы ему пришлось рассказывать о своих переживаниях, он сказал бы, пожалуй, что чувствует вокруг какие-то незримые течения, теплые и прохладные, быстрые и медленные, сильные и слабые. Некоторые течения были вне, другие – принадлежали ему самому, исходили из самого его существа; эти вторые, «свои» течения он ощущал так же ясно, как собственные руки и ноги. Впрочем, между «вне» и «внутри» здесь не было непреодолимой границы: он выяснил, что способен расширяться, захватывать внешние течения и управлять ими посредством своих собственных. Как будто бы он снова стал ребенком: еще толком не умея пользоваться собственными «руками», начал хватать все, до чего мог дотянуться. Но именно так – во взаимодействии с внешним миром – он развивался сам…

А потом… потом в деревню пришел еще один человек. Вернее, не совсем человек… Он спрашивал, не видел ли кто-нибудь проезжавшего недавно путника – и описывал в точности того, чей облик врезался в память Лердвиха навсегда.

Это демон в человеческом обличье, говорил второй, сам не принадлежащий к человеческому роду – потому что не бывает у людей желтых кошачьих глаз. Но при нем был знак королевского посланца, и никто не усомнился в его словах.

Он рассказал о злодеянии в замке Рэйнфлик: из дочери бароны вытянули всю жизненную силу и красивая девушка превратилась в сморщенный, иссохший труп. Лердвих не хотел верить – он почти боготворил незнакомца – но в последующие дни не мог забыть о том, что услышал из уст королевского посланца. Неужели все это правда?.. Лакайра была далеко не единственной жертвой незнакомца; если оборотень не лгал, то Лердвих той ночью повстречался с настоящим чудовищем, которому не место среди людей. Но он помнил и другое: незнакомец, кем бы он ни был, помог Лердвиху найти себя. Он вернул в жизнь юноши смысл, показал, что путь, который тот выбрал для себя – не иллюзия, не ложь; заставил поверить, что колдовство возможно, что в тюрьме обыденного мира есть потайная дверь, через которую можно вырваться наружу, в свободный, подлинный мир. Как же к нему теперь относиться? Пусть для Лердвиха он был спасителем, но для многих других он был палачом, нелюдем – и нельзя сказать, что эти «многие» были неправы. Лердвих чувствовал себя так, как будто его разрывали надвое. Две правды противостояли друг другу в его сознании, рвали его на части; и он не мог отказаться ни от одной из правд во имя другой. Палач или спаситель?..

Мучительное внутреннее противостояние закончилось так же внезапно, как началось. В детстве Лердвиха едва не загрызла огромная одичавшая собака; с тех пор он начал бояться собак. Он ничего не мог поделать с собой: в своих мыслях он любил этих существ, но, встречая их, непроизвольно испытывал ужас, словно проваливался сквозь время в тот момент своей жизни, когда здоровенная бешеная тварь, захлебываясь рычанием и лаем, рвала его тело… Он не мог избавиться от страха, и собаки чувствовали его состояние; теперь он сам делал себя их жертвой. Он выглядел забавно, пытаясь убежать или защититься; и вскоре стал предметом насмешек со стороны соседских детей. Прошло пять или шесть лет; два подростка, Лердвих и Карбат, сцепились из-за какой-то ерунды; в отчаянной драке Лердвих победил своего соперника, да еще и посмеялся над ним. Карбат был вне себя от бешенства; он плакал от бессилья и боли, а деревенские дети улюлюкали ему вслед, когда он оставлял поле боя. План мести созрел быстро. Карбат стал науськивать на Лердвиха своего дворового пса, Хага: все ведь знали, что Лердвих боится собак. Один раз Хаг серьезно покусал его; если бы не вмешался Секвер, неизвестно, чем бы все закончилось. Прошли годы, мальчишки выросли и перестали «воевать» друг с другом – хотя неприязнь между ними и сохранилась. Хаг по-прежнему охранял двор, но на цепь его никто не сажал; и если случалось так, что Лердвих проходил мимо и Хаг слышал его запах, то пес бросался проверять: заперты ли ворота. И если оказывалось, что незаперты, то он выскакивал на улицу и пытался добраться до человечка, чей едва замаскированный страх вызывал в нем такую ярость…