Я радовалась: как хорошо, что в моей жизни появился Дотти, это мой якорь, моя защита, иначе я наверняка потерялась бы в нынешней жизни.

Однако все оказалось не так просто. Радовалась своему уходу из кино я, но не мой муж. Для Андреа я все же была кинозвездой и обязана продолжать таковой оставаться. Ему нравилась популярность, внимание журналистов, мой муж начал… давать интервью, обещая мое возвращение на экран! Репортеры осаждали наш дом, встречали Шона у школы, не давали прохода самому Дотти. Мне очень не нравилось излишнее внимание к ребенку, о себе же на все вопросы отвечала спокойно:

— Я живу так, как должна жить женщина. Я устала работать на съемочной площадке сутками, думать только о ролях и теперь намерена посвятить свою жизнь детям и мужу.

— Но вы же не будете так делать всегда?

— Ну почему же?

В то время меня вся эта суета беспокоила меньше всего, я перешагнула сорокалетний рубеж, ждала ребенка и твердо знала одно: я должна его выносить. Поэтому все лето провела на вилле Дотти на небольшом островке, предпочитая покой и отказываясь от развлечений, а осенью уехала в Толошеназ. Я выдержала все, и в феврале 1970 года в клинике Лозанны родилось второе мое сокровище — Лука.

София, у которой уже был Карло-младший, страстно мечтала о еще одном ребенке и кричала мне в трубку:

— Одри, ты умница! Не стоит думать о работе, когда у тебя есть два прекрасных маленьких ангелочка! Я снова тебе завидую и снова по-хорошему!

Шон к этому времени маленьким ангелочком уже не был, он вырос, и я очень беспокоилась, как старший сын отнесется к маленькому. Зря переживала. Шон умница, он носился с малышом не меньше, чем я, стараясь каждую свободную минуту поиграть с Лукой. Десять лет разницы не помешали братьям стать очень дружными, хотя часто бывает иначе.

Я была счастлива. Что может быть лучше двоих сыновей? Только трое или сестричка для них. Вставала привычно рано, готовила завтрак для всей семьи, провожала Андреа на работу, отвозила Шона в школу, занималась Лукой… Иногда мы с Лукой даже ходили в клинику к Дотти и носили ему ужин, если он оставался на дежурство. Мои дети были счастливы, муж гордился появлением в семье еще одного мужчины, к моему удовольствию, он не делал различия между сыновьями, что еще нужно для моего счастья? Конечно, я предпочла бы жить в Толошеназе, но у Андреа была работа, и с этим приходилось мириться.

Но все хорошее так быстро заканчивается!

Я не заметила первых признаков разлада, мне оказалось не до того, все внимание отвлекали дети. Дотти женился на звезде и наивно полагал, что вне площадки я должна блистать так же, как на ней. Ему понадобилось время, чтобы осознать, что я не принцесса из «Римских каникул», а просто женщина, и хочу быть именно таковой. Он не мог понять, как можно не желать славы, известности, не радоваться интересу к себе, не любить фотографов, интервью, не любить славу. Никакие попытки объяснить, что кино — это не только слава, прежде всего это огромный, тяжелый, часто удручающий труд, не дающий поблажек, времени на отдых физический и душевный, что кинематограф не оставляет времени на собственную жизнь.

— Но ведь ты так легко играла в стольких фильмах! Совсем ни к чему выбирать роли, как в «Истории монахини», играй в «Как украсть миллион».

Я едва не застонала. Мел хотя бы понимал, чего стоит любая игра и насколько актерский труд лишает человека личной жизни. Мой образ в глазах Андреа явно тускнел, к тому же Голливуд переживал тяжелый финансовый спад, в Лондоне и Риме фильмов тоже снималось все меньше, да и качество их оставляло желать лучшего. Я не говорю о качестве игры прекрасных актеров или качестве режиссуры, но общая интонация, когда экраны захлестнуло насилие, меня совсем не устраивала. Понимаю, что нельзя вечно играть сбежавших принцесс, танцевать на вечеринках у Холи Голайтли или воровать предметы искусства с Питером О’Тулом, но при всем уважении и любви к Шону Коннери меня коробило то, как его герой убивает — легко, с саркастической улыбкой на губах. Разве можно приучать людей к мысли о легкости и безнаказанности убийства?! Если мир таков, то жить в нем страшно.

Я оказалась права, мир таков, и жить в нем стало страшно, в том числе в Риме. Террористические «Красные бригады» превратили каждый день в нервное ожидание неприятностей. Начались телефонные угрозы похищения детей. Это было для меня самым страшным — с моими детьми могло случиться что-то нехорошее. Когда попытались с целью выкупа захватить и самого Дотти (на него напали при выходе из клиники, но Андреа успел позвать карабинеров, и похищение не состоялось), мои нервы сдали. София Лорен и Карло Понти уже отвезли своих малышей в Париж, я повезла своих в Толошеназ.

Даже знай я, что за этим последует, все равно предпочла бы безопасность мальчиков. Андреа не мог бросить клинику в Риме, но первое время приезжал к нам часто. Однако от воскресенья до воскресенья целых шесть дней, и молодой, активный человек не мог сидеть эти дни дома с мыслями о семье в Толошеназе. Это я понимала. Но все же появлявшиеся в прессе фотографии Дотти с многочисленными поклонницами его умения танцевать не приносили радости. Андреа развлекался, я воспитывала детей, время шло…

Мне присылали сценарии, но все они меня не устраивали, сниматься в сценах убийств или насилия не хотелось, кроме того, я не могла оставить детей. Но однажды в Толошеназ приехал Ричард Лестер, который намеревался снимать «Возвращение Робин Гуда» и предлагал мне роль подруги постаревшего Робина — аббатисы Марион. Самого Робин Гуда играл мой обожаемый Шон Коннери, в фильме он не должен никого убивать, усмехаясь. Меня устраивало все, даже сроки съемки. Лестер обещал справиться за время летних каникул, чтобы я могла взять детей в Испанию и не нарушать их учебный ритм. К тому же меня ждал немалый гонорар — 760 000 долларов за шесть недель съемок.

Совпало все, и я согласилась сниматься. Фильм тут же переименовали в «Робин Гуд и Марион», по-моему, совершенно зря. Я холодела от ужаса при одной мысли, что мне придется вернуться в свет софитов, за восемь лет совершенно отвыкла от съемочной суеты. Лестер действительно снимал быстро, сама манера мне была совершенно непривычна. После долгих предварительных разговоров о построении сцены, репетиций и десятков дублей, к которым я привыкла у Уайлера, съемки в один-два дубля были чем-то совершенно непривычным.

— Как снято?! Но мы же сделали всего два дубля?

— Достаточно.

— А крупный план?

Я привыкла, что оператор сначала снимает общий, потом решает, кого ему выделить для крупного плана, снимает отдельно почти каждого из актеров, выбирая для каждого свой ракурс, и только потом решается, что именно оставить. Когда-то для меня множество дублей было мучением, я играла лучше всего в первом, но постепенно привыкла и старалась даже тридцатый представлять себе единственным. Зато теперь, столкнувшись с необходимостью играть сразу «набело», почти запаниковала. Лестер ставил несколько камер, которые делали сразу все: общий план, средний и крупный, будучи нацеленными на разных актеров. Быстро, но непривычно. Я любила все отрепетировать, четко осознать каждое предстоящее движение и только тогда выходить на площадку. Шон Коннери, напротив, с легкостью играл сразу все, что угодно. Но все шли мне навстречу, помогая и помогая, словно я все та же девчонка на съемках «Римских каникул».